22 декабря 1849 года очень важная дата в жизни достоевского в этот день
Несостоявшаяся казнь Ф. М. Достоевского на Семёновском плацу
Осенью 1848 года Достоевский познакомился с называвшим себя коммунистом Н.А. Спешневым, вокруг которого вскоре сплотилось семеро наиболее радикальных петрашевцев, составив особое тайное общество. Достоевский стал членом этого общества, целью которого было создание нелегальной типографии и осуществление переворота в России. В кружке С.Ф. Дурова Достоевский несколько раз читал запрещённое «Письмо Белинского Гоголю». Вскоре после публикации «Белых ночей» ранним утром 23 апреля 1849 года писатель в числе многих петрашевцев был арестован и провёл 8 месяцев в заключении в Петропавловской крепости. Следствие по делу петрашевцев осталось в неведении о существовании семёрки Спешнева. Об этом стало известно спустя много лет из воспоминаний поэта А.Н. Майкова уже после смерти Достоевского. На допросах Достоевский предоставлял следствию минимум компрометирующей информации.
Хотя Достоевский отрицал предъявленные ему обвинения, суд признал его «одним из важнейших преступников».
До 13 ноября 1849 года Военно-судная комиссия приговорила Ф. М. Достоевского к лишению всех прав состояния и «смертной казни расстрелянием»
В 1849 году на Семёновском плацу была проведена инсценировка казни над участниками кружка Буташевича-Петрашевского. Среди переживших это событие был Фёдор Михайлович Достоевский.
«Ежели было только одно вранье, то и оно в высшей степени преступно»
Дело Федора Достоевского
23 апреля (5 мая) 1849 года был арестован автор романа «Бедные люди» и повести «Двойник», 27-летний писатель Федор Достоевский. Он был взят под стражу одновременно с остальными участниками собраний у Михаила Буташевича-Петрашевского и вместе с двадцатью из них был приговорен к расстрелу. Несостоявшаяся казнь петрашевцев — о смягчении приговора осужденным было объявлено, когда они уже стояли на эшафоте,— один из самых известных эпизодов российской истории XIX века, о составе их преступления вспоминают гораздо реже. Власти не видели в существовании кружка угрозу основам российской государственности. Они считали петрашевцев пустыми болтунами и именно за антиправительственную болтовню и наказали. Достоевский был признан виновным в чтении и распространении письма Белинского Гоголю, высказываниях против цензуры и недонесении на других членов кружка. Этих преступлений оказалось довольно для вынесения смертного приговора, пусть и замененного на каторгу, в случае Достоевского — четырехлетнюю
Не буду распространяться о вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе сочувствия и уронил вас в глазах даже людей, в других отношениях очень близких к вам по их направлению. Что касается до меня лично, предоставляю вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно покойно, да, говорят, и выгодно для вас); только продолжайте благоразумно созерцать ее из вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и не так безопасна. Замечу только одно: когда европейцем, особенно католиком, овладевает религиозный дух — он делается обличителем неправой власти, подобно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии сильных земли. У нас же наоборот, постигнет человека (даже порядочного) болезнь, известная у врачей-психиатров под именем religiosa mania, он тотчас же земному богу подкурит больше, чем небесному, да еще так хватит через край, что тот и хотел бы наградить его за рабское усердие, да видит, что этим окомпрометировал бы себя в глазах общества. Бестия наш брат, русский человек.
В собрании 15 апреля Достоевский читал переписку Гоголя с Белинским, и в особенности письмо Белинского к Гоголю. Письмо это вызвало множество восторженных одобрений общества, в особенности у Баласоглу и Ястржембского, преимущественно там, где Белинский говорит, что у русского народа нет религии. Положено было распустить это письмо в нескольких экземплярах. Засим Петрашевский говорил, что нельзя предпринимать никакого восстания без уверенности в совершенном успехе, и предлагал поэтому свое мнение к достижению цели.
Господину майору Санкт-Петербургского жандармского дивизиона Чудинову
По высочайшему повелению предписываю вашему высокоблагородию завтра, в 4 часа пополуночи, арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, опечатать все его бумаги и книги и оные, вместе с Достоевским, доставить в 3-е отделение собственной его императорского величества канцелярии. При сем случае вы должны строго наблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было скрыто. )
Генерал-адъютант граф Орлов
Двадцать второго или, лучше сказать, двадцать третьего апреля (1849 год) я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул. Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатический голос: «Вставайте!»
Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами. Но говорил не он; говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими эполетами.
— Что случилось? — спросил я, привстав с кровати.
Смотрю: действительно «по повелению». В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля. «Эге! да это вот что!» — подумал я.
Мы вышли. Нас провожала испуганная хозяйка и человек ее, Иван, хотя и очень испуганный, но глядевший с какою-то тупою торжественностью, приличною событию, впрочем, торжественностью не праздничною. У подъезда стояла карета; в карету сел солдат, я, пристав и подполковник; мы отправились на Фонтанку, к Цепному мосту у Летнего сада.
Там было много ходьбы и народу. Я встретил многих знакомых. Все были заспанные и молчаливые. Какой-то господин, статский, но в большом чине, принимал. беспрерывно входили голубые господа с разными жертвами.
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — сказал мне кто-то на ухо.
23 апреля был действительно Юрьев день.
Мне объявили только, что я брал участие в общих разговорах у Петрашевского, говорил вольнодумно и что, наконец, прочел вслух литературную статью: «Переписку Белинского с Гоголем».
Я говорил об цензуре, об ее непомерной строгости в наше время и сетовал об этом; ибо чувствовал, что произошло какое-то недоразумение, из которого и вытекает натянутый, тяжелый для литературы порядок вещей. Мне грустно было, что звание писателя унижено в наше время каким-то темным подозрением и что на писателя, уже заранее, прежде чем он написал что-нибудь, цензура смотрит как будто на какого-то естественного врага правительству и принимается разбирать его рукопись уже с очевидным предубеждением.
Относительно статьи — переписка Белинского с Гоголем — подсудимый Достоевский объясняет, что, точно, читал ее на одном из вечеров Петрашевского, но при этом не только в суждениях его, но даже в интонации голоса или жесте во время чтения не было ничего способного выказать пристрастие к которому-либо из переписывавшихся. Письмо Белинского написано слишком странно, чтобы возбудить к себе сочувствие; оно наполнено ругательствами, написано желчно и потому отвращает сердце; читал же оное как замечательнейший литературный памятник, будучи уверен, что письмо то не может привести никого в соблазн.
Брат, любезный друг мой! все решено! Я приговорен к 4-хлетним работам в крепости (кажется, Оренбургской) и потом в рядовые. Сегодня 22 декабря нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что его императорское величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры. Брат! я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее.
Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния. Приговор смертной казни расстреляньем, прочтенный нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен, и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти. В эти последние минуты некоторые из нас (я знаю положительно), инстинктивно углубляясь в себя и проверяя мгновенно всю свою, столь юную еще жизнь, может быть, и раскаивались в иных тяжелых делах своих (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат в тайне на совести); но то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится!
22 декабря:среди предполагавшихся к казни петрашевцев был дворянин из Тульской губернии
22 декабря 1849 г. в Санкт-Петербурге состоялась казнь членов радикального кружка Петрашевского.
Вот как описывал современник петрашевцев события утра 22 декабря 1849 года.
«Множество народа двигалось по направлению к Семеновскому плацу, на котором колоннами выстроились войска частей Петербургского гарнизона. Они образовали параллелограмм по сторонам деревянного помоста с входною лестницею. Помост был обтянут траурной материей. Городовые оцепили плац, чтобы сдерживать народ, стекавшийся массами. Около восьми часов утра осужденных вывезли из крепости. При каждом из них сидел рядовой внутренней стражи, а по бокам карет следовали верховые. Кортеж открывался отрядом жандармов, ехавших с обнаженными шашками. Неподалеку от эшафота приговоренных выводили из повозок и ставили в ряд. С волнением оглядывали они осунувшиеся, бледные лица друг друга после восьмимесячной разлуки. Здоровались, переговаривались между собою… Прежде чем ввести осужденных на эшафот и объявить им приговор, их провели перед строем солдат. Впереди шел священник… Осужденные поднялись по тряским ступеням лестницы на эшафот. Вслед за ними вошли и тотчас выстроились на помосте конвойные… Появились два палача в пестрых старинных нарядах. После того, как аудитор невнятно и торопливо прочитал каждому смертный приговор, осужденных облачили в предсмертное одеяние – белые холщовые саваны с капюшонами и длинными рукавами. Священник взошел на эшафот, держа в руках евангелие и крест».
Первыми вывели на казнь Петрашевского, Григорьева и Момбелли. Солдаты свели их с эшафота и привязали к столбам, вкопанным перед тремя ямами. На лица осужденных надвинули капюшоны. Сквозь тонкую ткань все приговоренные к смерти видели, как взвод солдат, выстроившийся напротив, по команде взял ружья на прицел.
Напряжение было таким ужасным, что Григорьев, который и без того от одиночного заключения несколько повредился в уме, в эти минуты совсем его лишился.
Палачи в старинных цветных кафтанах взошли на эшафот, приказали обреченным опуститься на колени и начали ломать шпаги над их головами. Затем на середину помоста вышли кузнецы, неся в руках тяжелую связку ножных кандалов. Они бросили их на дощатый пол эшафота у самых ног Петрашевского и принялись не спеша заковывать его в кандалы. Некоторое время он стоял спокойно, но затем вдруг нервным, порывистым движением выхватил у одного из них тяжелый молоток и, сев на пол, с ожесточением стал сам заколачивать на себе кандалы».
Жуткий спектакль продолжался.
К эшафоту подъезжали кибитки, запряженные тройками лошадей. На «казненных» напяливали казенные тулупы и шапки-ушанки и увозили с плаца. «Прощенного» царем Петрашевского, приговоренного к бессрочным в каторжным работам в рудниках, приказано было немедленно везти в Сибирь, прямо с Семеновского плаца – в Иркутск. Других пока отправили обратно в казематы.
Эти сцены вошли в один из самых знаменитых романов Достоевского «Идиот», где об ощущении неотвратимой смерти рассказывает князь Мышкин.
Значительная часть осужденных понесла наказание только за распространение письма Белинского к Гоголю или за недоносительство о собраниях. Петрашевцы говорили о «чиномании», Прудоне, освобождении крестьян, свободе книгопечатания и преобразовании судопроизводства. Одним из главных пунктов обвинения против Петрашевского послужил также изданный им «Словарь иностранных слов», беспрепятственно пропущенный цензурой и даже посвященный великому князю Михаилу Павловичу. Написанный страстно и увлекательно, «Словарь» имел в виду стать чем-то вроде Вольтеровского «Dictionnaire philosophique». Основное стремление словаря — показать, что обновление обветшалых форм жизни есть необходимое условие всякого истинно-человеческого существования. В словаре выражалась мечта о гармонии общественных отношений, о всеобщем братстве и солидарности.
Кружок Петрашевского вошел в историю в том числе и из-за участия в нем молодого Достоевского и из-за необычного, поразившего современников, обряда инсценировки приготовлений к публичной казни. А также тем, что ни в одном из русских политических процессов не участвовало столько литераторов и ученых. Кроме самого Петрашевского, издавшего под псевдонимом Кириллова «Словарь иностранных слов», были замешаны Достоевский, Плещеев, Пальм, Дуров, Толь, химик Ф. Львов, гигиенист Д. Д. Ахшарумов. К петрашевцам можно также причислить двух литераторов, которые не попали в число подсудимых только потому, что умерли раньше начала следствия: Валериана Майкова и Белинский.
Кружки, близкие к петрашевцам.
Всего по делу петрашевцев было арестовано около сорока человек, из них 21 приговорен к расстрелу, одному – Григорьеву, как сошедшему с ума в процессе следствия, приговор отсрочен. Наказания были смягчены: Петрашевскому назначена каторга без срока, Достоевскому — каторга на 4 года с отдачей потом в рядовые, Дурову — то же самое, Толю — 2 года каторги, Черносвитову — ссылка в крепость Кексгольм, на реке Вуокса, Плещееву — отдача рядовым в оренбургские линейные батальоны и т. д.
Среди осужденных к расстрелу был и 23-летний приватный слушатель в С.-Петербургском университете лихвинский дворянин Александр Владимирович Ханыков (1826 – 1851). Он был пропагандистом учения Ш. Фурье, выступал с речью на обеде, устроенном кружком Кашкина в память Фурье 7 апреля 1849 г. Ему в вину вменялось «участие в преступных замыслах, учреждение возмутительной речи, в коей порицал Бога и существующее в России государственное устройство». Во внимание к молодым летам, по лишению всех прав состояния, Ханыков вместо смертной казни был определен рядовым в один из Оренбургских линейных батальонов. Умер в Орской крепости.
Страдания несломленного гения
Не так давно исполнилось 137 лет со дня ухода на небеса ВЕЛИКОГО РУССКОГО ГЕНИЯ и МУЧЕНИКА ФЁДОРА МИХАЙЛОВИЧА ДОСТОЕВСКОГО (30.10.1821—28.01.1881)
Это ЭССЕ посвящаю ЕГО ВЕЧНОЙ СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ.
СТРАДАНИЯ НЕСЛОМЛЕННОГО ГЕНИЯ
Я полюбил творчество Достоевского не со школьной парты. А гораздо позже, когда смог, хотя бы частично, осознать гигантский масштаб этой творческой личности.
Только прочитав его произведения уже в зрелом возрасте, я заинтересовался его автобиографией и личной жизнью. И тогда меня глубоко поразило, сколько же смог перенести этот человек горя, боли, страданий. И не только не сломиться под ударами судьбы. А ещё и гениально писать, анализировать и чувствовать боль других людей. Сострадать им, уважать, и любить их.
Именно тогда и возникло моё желание рассказать в СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ ЕГО ПАМЯТИ(28 января) о многочисленных страданиях и испытаниях этого русского писателя Вселенского масштаба.
Родился Ф.М.Достоевский 11 ноября 1821 года в Москве. Отцом будущего писателя был отставной военный лекарь Михаил Андреевич, он установил дома строгий порядок и требовал, что бы все неукоснительно его соблюдали.
Будущий великий писатель рос в довольно суровой обстановке больницы для бедных, где работал отец и жила вся семья, над которой витал угрюмый дух отца — человека нервного, раздражительно-самолюбивого, вечно занятого.
Дети (их было 7; Федор — второй сын) воспитывались в страхе и повиновении, по традициям старины, проводя большую часть времени на глазах родителей. Редко выходя за стены больничного здания, они с внешним миром очень мало сообщались, разве только через больных, с которыми Федор Михайлович, тайком от отца, иногда заговаривал.
За девять месяцев, проведённых в ожидании суда, всё это время велось следствие, во время которого обвинённый Фёдор Михайлович отрицал все предъявленные ему обвинения. Он не выдал никого из своих товарищей. Но военный суд признал Достоевского «одним из важнейших преступников» и обвинив его в преступных замыслах против правительства, приговорил к смертной казни.
Первоначальный приговор военно-судебной комиссии гласил: «. отставного инженер-поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».
Но лично император Николай I добавил: «Объявить о помиловании лишь в ту минуту, когда всё будет готово к исполнению казни».
Инсценировка смертной казни состоялась. 22 декабря 1849 Достоевский вместе с другими ожидал на Семёновском плацу исполнения смертного приговора. Стоя на месте казни Достоевский, непосредственно перед расстрелом, сказал товарищам, что они сейчас попадут ко Христу, на что один из них ответил: «В виде праха». А через два дня Достоевского заковали в кандалы и отправили в Омский острог, в котором он содержался до февраля 1854 года.
По резолюции Николая I казнь была заменена ему 4-летней каторгой с лишением «всех прав состояния» и последующей сдачей в солдаты.
Ночью 24 декабря Достоевский в оковах был отправлен из Петербурга.
1864 принес Достоевскому новые тяжелые утраты. 15 апреля умерла от чахотки его жена. Личность Марии Дмитриевны, как и обстоятельства их «несчастной» любви, отразились во многих произведениях Достоевского (в частности, в образах Катерины Ивановны — «Преступление и наказание» и Настасьи Филипповны — «Идиот»).
Стремясь хоть как-то уйти от долгов кредиторам и надвигающейся полной нищеты, чтобы обеспечить себе минимальные условия для работы, Достоевский заключает невыносимо кабальный контракт с книгоиздателем Стелловским на издание собрания сочинений, в котором обязуется написать для него новый роман всего за один оставшийся месяц(26 дней), уже к 1 ноября 1866.
В 1866 истекающий срок контракта с издателем вынудил Достоевского одновременно работать над двумя романами — «Преступление и наказание» и «Игрок».
Писатель остался без средств к существованию и в случае невыполнения этого договора писатель на девять лет терял право собственности на все свои сочинения.
Тогда Достоевский прибегает к необычному способу работы: 4 октября 1866 друзья, видя катастрофически безвыходную ситуацию писателя, решают помочь и рекомендуют ему молодую стенографистку А.Г. Сниткину.
Он начал диктовать ей роман «Игрок», в котором отразились впечатления писателя от знакомства с Западной Европой. Благодаря помощи и поддержке этой молодой женщины роман удалось сдать издателю в срок.
В связи с ухудшением здоровья (усилившейся эмфиземой легких) он в 1875 уезжает для лечения за границу и повторяет поездки туда 1876 и 1879. В конце 1879 года врачи, осматривавшие Достоевского, отметили у него прогрессирующую болезнь лёгких. Ему было рекомендовано избегать физических нагрузок и опасаться душевных волнений.
26 января 1881 года Достоевский, часто работавший по ночам, случайно уронил ручку на пол. Пытаясь достать её, ему пришлось сдвинуть с места тяжёлую этажерку с книгами. Физическое напряжение вызвало кровотечение из горла. Это привело к резкому обострению болезни. Кровотечение то прекращалось, то возобновлялось вновь.
Утром 28 января Достоевский сказал жене: «. Я знаю, я должен сегодня умереть!». В 20 часов 38 минут того же дня Фёдор Михайлович Достоевский скончался. Проститься с великим писателем пришли тысячи людей. На похоронах, молодёжь пыталась пронести к могиле Достоевского кандалы, как пострадавшему за политические убеждения.
Хотя у Достоевского перед смертью было слабое физическое здоровье, он был полон душевных сил, творческих планов и интереснейших мыслей. Вот, что сказала в 1916 году его супруга А.Г.Достоевская: «Смерть унесла его действительно полного замыслов. Он мечтал в 1881 год всецело отдать «Дневнику писателя», а в 1882 засесть за продолжение «Братьев Карамазовых».
Сибирская Пасха Достоевского
В год 200-летия русского гения
Он стоял во второй очереди на расстрел и был уверен, что через несколько минут «будет с Христом». Нежданное помилование он пережил как воскресение. Позже он не раз вспоминал это событие в романах и в разговорах с современниками, но впервые о нем было рассказано в письме к брату, написанном в этот поразительный день:
«Ведь был же я сегодня у смерти три четверти часа! прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу!» ( Д18, XV. Кн. I: 112)[1].
Так в жизни Достоевского впервые сошлись Голгофа и Пасха.
Он ощутил себя новым человеком. Предчувствием новой жизни пронизано ликующее прощальное письмо брату перед отправкой в Сибирь из Петропавловской крепости:
«Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть, — вот в чем жизнь, — в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да правда! во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить и страдать и желать и помнить — а это всё-таки жизнь!» ( Д18, XV. Кн. I: 112).
Он сознавал, что его отправляют на каторгу, но будущая жизнь была окрашена светлыми ожиданиями:
«Нет жолчи и злобы в душе моей, хотелось бы так любить, и обнять хоть кого-нибудь из прежних, в это мгновение. Это отрада, я испытал ее сегодня, прощаясь с моими милыми перед смертию. Жизнь дар, жизнь счастье, каждая минута могла быть веком счастья» ( Д18, XV. Кн. I: 113).
Эта радостная эйфория вспомнилась ему и четыре года спустя, уже после выхода из каторги, — вспомнилось, как в праздничные дни от Рождества до Крещения везли его, Дурова и Ястржембского из Петербурга в Тобольск по необъятной России.
В Тобольском тюремном замке арестанты пробыли с 9 по 20 января 1850 года. Здесь они почувствовали «живейшую симпатию» «ссыльных старого времени» и их жен. Декабристы и чиновники с деятельным участием встретили новых страдальцев. Жены декабристов окружили узников своей заботой. Дочь тобольского прокурора, лекари, смотритель острога, даже жандармы были вовлечены в их хлопоты.
«Они (жены декабристов. — В. З. ) благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили евангелием — единственная книга, позволенная в остроге» ( Д18, XI: 13).
Одарили Евангелием каждого узника совести, но именно Достоевского преобразила принятая в страданиях Благая Весть. Он через всю жизнь пронес тобольский дар, который сокровенно и символично связал декабристов и петрашевцев, стал залогом его будущего « перерождения убеждений » и духовного возрождения, основанием его « новой жизни ».
Началась эта жизнь заточением и «погребением» на четыре года в Омском остроге.
Как он жил эти годы, Достоевский рассказал в «Записках из Мертвого Дома», почти семь лет спустя, но первый подступ к мемуарам о каторге был в письме брату Михаилу, которое он писал более трех недель вскоре после выхода из Омского острога — с 30 января по 22 февраля 1850 года (так долго он писал это письмо, пытаясь высказать брату то, что он пережил за четыре года!).
Достоевский вспоминал каторгу с разными чувствами, зачастую тягостными:
В письме Н. Д. Фонвизиной, написанном в то же самое время, он признавался:
Прежде других писатель был готов обвинять самого себя, но правдой было и то, что пришлось жить в обстановке ненависти к дворянам:
И эти слова не исчерпывают всей правды.
Достоевский был благодарен судьбе, что научился отличать среди разбойников замечательных людей:
На каторге он узнал народ :
Это знание отличает Достоевского от всех писавших и пишущих о народе: для него народ не был предметом изучения. Достоевский не только жил с народом, разделил его судьбу и верования — он сам был народом.
Каторжная, полная лишений жизнь была для него испытанием, физическим и духовным.
Отправляясь на каторгу, Достоевский обещал:
«Перерождение убеждений» — трудная тема и для самого Достоевского, о чем он писал брату:
А. Н. Майкову он признавался в невозможности высказаться на бумаге:
О «перерождении убеждений» он писал товарищу по Инженерному училищу Э. И. Тотлебену:
Исчезли «заблуждения» и «ошибки ума», но остались «убеждения сердца». Изменились политические воззрения, но сам писатель утвердился в идеале и в «новых» идеях, многие из которых он высказывал и до каторги.
Свои новые гражданские убеждения Достоевский засвидетельствовал в цикле стихотворений, которые были написаны в 1854–1856 годы по разным поводам политической жизни России: на европейские события (1854), на день рождения вдовствующей императрицы Александры Федоровны (1855), на коронацию Александра II и на заключение мира (1856).
В этих стихах Достоевский выразил выстраданные идеи о России и Европе, об исторических судьбах и назначении России, о Христе и христианстве, Церкви и Православии, власти и самодержавии.
Важный поэтический принцип всех стихотворений — принцип уподобления: современные политические испытания уподоблены войне двенадцатого года, испытания России — страданиям Христа, Церковь — Телу Христову, вдовствующая императрица-мать — Богоматери, вступающий на престол царь — Петру I.
Политический повод каждого стихотворения конкретен. Откликаясь на «всесветную беду» Крымской войны, Достоевский продолжил давний, еще пушкинский спор с «клеветниками России», которые не знают и не понимают России, ее истории и предназначения.
Его гневные ямбы обличают предавших Христа и единоверных братьев. Для него противоестествен союз Франции и Англии с Турцией, он характеризует кризис западного христианства:
«Христианин за Турка на Христа!
Проповедь Достоевского ясна и вдохновенна. Не политическая корысть, но призвание Христа возродит Францию и Англию и возвысит униженные народы. Христианской этике Достоевского чуждо разделение народов на первые и вторые, первые и последние, возвышенные и униженные, избранные и отверженные — для него все народы равны в своей ответственности перед Богом и Христом.
Идеал и идея России — Святая Русь. В этом убеждении заключена русская идея Достоевского. Она спасительна и пасхальна:
«Спасемся мы в годину наваждений.
Так метафорически выражена известная триада «Православие, Самодержавие, Народность», но «народность» в размер не попала, вместо нее названы «крест» и «святыня» (судьба и призвание России).
Для Достоевского назначение России состоит в христианском служении другим народам. Она спасает слабых, «всему младую жизнь дает»; властвуя, возрождает порабощенные славянские земли, защищает отуреченный Царьград, поруганную Святую Землю, Азию, где живут народы, ждущие заступничества России.
В стихах выражено представление о России как об опоре и надежде Православия, о Царьграде как мировой столице Православия, о Христе как грозном Судии и милостивом Спасителе, о православном Царе как справедливом защитнике обиженных и угнетенных. В них сформулирован почти весь комплекс новых политических идей Достоевского.
18 февраля 1855 года, в разгар Крымской войны, умер Николай I. Достоевский в числе прочих участвовал в панихиде, которая была отслужена в Семипалатинске. Личными переживаниями по этому поводу проникнуто послание Достоевского вдовствующей императрице Александре Федоровне по случаю ее скорбного дня рождения — первого без мужа.
По-христиански автор признателен почившему монарху за наказание. Покаяние открывает сокровенную правду «перерождения убеждений»: отказ от заблуждений, осознание,
Достоевский пророчит славное предназначение Александре Федоровне, напоминает ей о том, что она не только вдова покойного императора, но и мать вступающего на престол царя.
«Для счастия Его и нашего живи,
Третье стихотворение написано на заключение мира и коронацию Александра II.
«Эпоха новая пред нами.
Надежды сладостной заря
Восходит ярко пред очами.
Четырехстопный ямб гибко и чутко настраивается то на приветствие, то на молитву, то на оду, то на научение, то на клятву.
Ожидание нового царствования связывается с началом «славных дел Петра», который назван в качестве примера и дан пока в положительном свете.
В молитве за царя выражены монархические убеждения Достоевского. Достоинство его концепции власти состоит не в том, что она оригинальна или содержит какие-то новые аспекты, но в том, что у нее есть тысячелетние основания: власть в России всегда олицетворена, у нее всегда есть лицо, она авторитарна и авторитетна.
В стихах этого поэтического цикла впервые столь откровенно и зримо проявляются религиозные чаяния Достоевского, его представления о Боге и Христе, его взгляд на Россию и мировую историю — взгляд совершенного христианина.
Неуместны сомнения в искренности Достоевского тех, кому не нравятся политические взгляды писателя. Всей жизнью он доказал искренность своих поэтических деклараций и новых политических убеждений. Они были неизменны в жизни и творчестве писателя. В них сформулирована новая программа его литературной и гражданской деятельности.
На смену «вольнолюбивым мечтам» пришло «почвенничество».
Всем сердцем писатель воспринял народную правду и веру.
Менее всего Достоевский был склонен идеализировать народ, но в грубых, грязных, подчас страшных людях он разглядел идеальное лицо народа.
Он принял каторгу как очистительное страдание, сопричастное Голгофе и воскрешению Христа.
На каторге он узрел Лик Христа:
Вот главный пункт новых убеждений.
Это выразилось в личном символе веры, который Достоевский изложил Н. Д. Фонвизиной письме, написанном одновременно с письмом брату из Омска:
Некоторых читателей смущает парадокс Достоевского — условное противопоставление Христа и истины, но смысл риторической фигуры «Христос вне истины» и «истина вне Христа» как раз и состоит в убеждении и утверждении: Христос есть Истина, и истина — Христос.
О перерождении убеждений Достоевский говорил с другом юности А. Н. Майковым. Эту тему затронул сам товарищ по делу Петрашевского, не попавший в 1849 году под жернова юстиции. В письме он признавался, что много передумал и пережил с тех пор, отказался от прежних убеждений, стал другим.
Достоевский был удивлен суждениям друга:
Он призывал поэта и друга:
Задав эти риторические вопросы, Достоевский исповедал свои убеждения:
Что это была за «практика», в которой русский узнает русского, понимает, что и «разбойник» — «брат по несчастью»? Очевидно, что «свой» и «чужой» здесь определялся не по языку и внешнему облику, а по «великодушию», «по сердцу», «по совести»:
То, что роднит Достоевского и его «братьев по несчастью», уже было явлено во время распятия на Голгофе.
«Перерождение убеждений» стало обретением духовной «почвы», народной правды, осознанием Истины и полным приятием Христа и Евангельского Слова.
Важную роль в перерождении убеждений сыграло Евангелие, подаренное женами декабристов. Декабристы и их жены не оставляли своей заботой «узников нового времени» в Омском остроге. С ними Достоевский секретно переписывался, а Прасковья Егоровна Анненкова даже смогла посетить его во время заточения.
Каторжное Евангелие вобрало в себя следы многолетнего чтения и раздумий писателя над страницами вечной книги, впитало каторжный пот и грязь, сохранило пометы карандашом, чернилами, сухим пером, ногтем, загибы страниц. Эти пометы, видимые и невидимые, в полном смысле превращают Книгу в дневник перерождения старых и рождения новых убеждений.
В Евангелии Достоевский хранил самые дорогие и памятные вещи. В нем он хранил и «Сибирскую тетрадь». До реставрации она идеально вкладывалась в середину и в конец книжного блока. Их сопряжение под одним переплетом еще раз подчеркивает значение и духовный уровень «Сибирской тетради».
В остроге у Достоевского были две книги Священного Писания: подаренный в Тобольске Новый Завет на русском языке и Библия на церковнославянском языке. Библию украл арестант Петров, с Достоевским остался Новый Завет.
Евангелие было для Достоевского воистину Благой Вестью, давним и вечно новым откровением о человеке, мире и правде Христа. Из этой книги он черпал духовные силы в Мертвом Доме. Она была источником и залогом его творческих вдохновений и откровений.
В своих творениях Достоевский проповедовал Христа. О его апостольском служении свидетельствует сербский Святой Преподобный Иустин (Попович), автор лучшей книги о русском писателе — «Достоевский о Европе и славянстве» (1940).
В Сибири Достоевский обрел бесценный опыт: был заживо погребен в Мертвом Доме, узнал народ, проникся Образом и Словом Христа, принял Благую Весть, воскрес из мертвых, стал новым человеком, сказал новое слово миру в критике, публицистике, творчестве, открыл читателям тайну человека, тайну истории, тайну России.
[1] Здесь и далее произведения Достоевского цитируются с указанием Д18, тома и страницы в тексте книги по изданию: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 18 т. М.: Воскресенье, 2003–2005. Т. 1–18.