Что людям вздумалось расславлять что я хороша
Что людям вздумалось расславлять что я хороша
«Я научилась просто, мудро жить. «
Анна Ахматова
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины жёлто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озёрной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
Категории: Стихи АхматовойСтихи о ж
Монолог Оксаны
Вечера на хуторе. Н.В.Гоголь
Антон Чехов, 1898. © / Работа Осипа Эммануиловича Браза. /
Высокая, вечно зелёная ёлка судьбы увешана благами жизни. От низу до верху висят карьеры, счастливые случаи, подходящие партии, выигрыши, кукиши с маслом, щелчки по носу и проч. Вокруг ёлки толпятся взрослые дети. Судьба раздаёт им подарки.
— Дети, кто из вас желает богатую купчиху? — спрашивает она, снимая с ветки краснощёкую купчиху, от головы до пяток усыпанную жемчугом и бриллиантами. — Два дома на Плющихе, три железные лавки, одна портерная и двести тысяч деньгами! Кто хочет?
— Мне! Мне! — протягиваются за купчихой сотни рук.— Мне купчиху!
— Не толпитесь, дети, и не волнуйтесь. Все будете удовлетворены. Купчиху пусть возьмёт себе молодой эскулап Человек, посвятивший себя науке и записавшийся в благодетели человечества, не может обойтись без пары лошадей, хорошей мебели и проч. Бери, милый доктор! Не за что. Ну-с, теперь следующий сюрприз! Место на Чухломо-Пошехонской железной дороге! Десять тысяч жалованья, столько же наградных, работы три часа в месяц, квартира в тринадцать комнат и проч. Кто хочет? Ты, Коля? Бери, милый! Далее. Место экономки у одинокого барона Шмаус! Ах, не рвите так, mesdames! Имейте терпение. Следующий! Молодая, хорошенькая девушка, дочь бедных, но благородных родителей! Приданого ни гроша, но зато натура честная, чувствующая, поэтическая! Кто хочет? (Пауза.) Никто?
— Я бы взял, да кормить нечем! — слышится из угла голос поэта.
— Так никто не хочет?
— Пожалуй, давайте я возьму. Так и быть уж. — говорит маленький, подагрический старикашка, служащий в духовной консистории.— Пожалуй.
— Носовой платок Зориной! Кто хочет?
— Ах. Мне! Мне. Ах! Ногу отдавили! Мне!
— Я-с! — говорит букинист Свинопасов.— Па-жалте-с!
Свинопасов берёт библиотеку, отбирает себе «Оракул», «Сонник», «Письмовник», «Настольную книгу для холостяков». остальное же бросает на пол.
— Следующий! Портрет Окрейца!
Слышен громкий смех.
— Давайте мне. — говорит содержатель музея Винклер.— Пригодится.
— Далее! Роскошная рамка от премии «Нови» (пауза). Никто не хочет? В таком случае далее. Порванные сапоги!
Сапоги достаются художнику. В конце концов ёлка обирается и публика расходится. Около ёлки остаётся один только сотрудник юмористических журналов.
— Мне же что? — спрашивает он судьбу.— Все получили по подарку, а мне хоть бы что. Это свинство с твоей стороны!
— Всё разобрали, ничего не осталось. Остался, впрочем, один кукиш с маслом. Хочешь?
— Не нужно. Мне и так уж надоели эти кукиши с маслом. Кассы некоторых московских редакций полнёхоньки этого добра. Нет ли чего посущественнее?
— У меня они уже есть.
— Вот уздечка, вожжи. Вот красный крест, если хочешь. Зубная боль. Ежовые рукавицы. Месяц тюрьмы за диффамации.
— Всё это у меня уже есть.
— Оловянный солдатик, ежели хочешь. Карта Севера.
Юморист машет рукой и уходит восвояси с надеждой на ёлку будущего года.
ДОЖДЬ БЫЛ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНЫЙ
Дождь был продолжительный, сырой, когда я вышел на улицу. Серодымное небо предвещало его надолго. Ни одной полосы света; ни в одном месте, нигде не разрывалось серое покрывало. Движущаяся сеть дождя задернула почти совершенно всё, что прежде видел глаз, и только одни передние домы мелькали, будто сквозь тонкий газ. Тускло мелькала вывеска над вывеской, еще тусклее над ними балкон, выше его еще этаж, наконец крыша готова была потеряться в дождевом тумане, и только мокрый блеск ее отличал ее немного от воздуха; вода урчала с труб. На тротуарах лужи. Чорт возьми, люблю я это время. Ни одного зеваки на улице. Теперь не найдешь ни одного из тех господ, которые останавливаются для того, чтобы посмотреть на сапоги ваши, на штаны, на фрак или на шляпу, и потом, разинувши рот, поворачиваются несколько раз назад для того, чтобы осмотреть задний фасад ваш. Теперь раздолье мне закутаться крепче в свой плащ. Как удирает этот любезный молодой человек, с личиком, которое можно упрятать в дамский ридикюль; напрасно: не спасет новенького сюртучка, красу и загляденье Невского проспекта. Крепче его, крепче, дождик: пусть он вбежит как мокрая крыса домой. А вот и суровая дама бежит в своих пестрых тряпках, поднявши платье, далее чего нельзя поднять, не нарушив последней благопристойности; куда девался характер? и не ворчит, видя, как чиновная крыса в вицмундире с крестиком, запустив свои зеленые, как воротничок его, глаза, наслаждается видом полных, при каждом шаге трепещущих почти как бламанже выпуклостей ноги. О, это таковский народ! Они большие бестии, эти чиновники, ловить рыбу в мутной воде. В дождь, снег, вёдро всегда эта амфибия на улице. Его воротник как хамелеон меняет свой цвет каждую минуту от температуры, но он сам неизменен как его канцелярский порядок. Навстречу русская борода, купец в синем немецкой работы сюртуке с талией на спине или лучше на шее. С какою купеческою ловкостью держит он зонтик над своею половиною. Как тяжело пыхтит эта масса мяса, обвернутая в капот и чепчик. Ее скорее можно причислить к молюскам, нежели к позвончатым животным. Сильнее, дождик, ради бога сильнее кропи его сюртук немецкого покрою и жирное мясо этой обитательницы пуховиков и подушек. Боже, какую адскую струю они оставили после себя в воздухе из капусты и луку. Кропи их, дождь, за всё, за наглое бесстыдство плутовской бороды, за жадность к деньгам, за бороду, полную насекомых, и сыромятную жизнь сожительницы. Какой вздор! их не проймет оплеуха квартального надзирателя, что же может сделать дождь. Но, как бы то ни было, только такого дождя давно не было. Он увеличился и переменил косвенное свое направление, сделался прямой, с шумом хлынул в крыши и мостовую, как бы желая вдавить еще ниже этот болотный город. Окна в кондитерских захлопнулись. Головы с усами и трубкою, долее всех глядевшие, спрятались. Даже серый рыцарь с алебардою и завязанною щекою убежал в будку.
СЕМЕН СЕМЕНОВИЧ БАТЮШЕК Н,В,ГОГОЛЬ
Из цикла рассказов Горького «Публика»
Ночь перед Рождеством. Действие1 картина2
Дорогой читатель! Полную версию пьесы можно скачать в интернете в моём сборнике «Новогодние пьесы». https://ridero.ru/books/novogodnie_pesy/
Картина вторая
ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ
Хата богатого козака Чуба. Перед зеркалом вертится его дочь Оксана.
В хату тихо заходит кузнец Вакула, мнётся у двери.
Оксана: (всматривается в зеркало)Что людям вздумалось расславлять, буд-то я хороша? Лгут люди. Я совсем не хороша. Разве что чёрные брови и очи мои так хороши, что уже равных им нет и на свете? Что тут хорошего в этом вздёрнутом кверху носе? И в щеках? И в губах? Буд-то хороши мои чёрные косы? Ух! Их можно испугаться вечером: они как длинные змеи, перевелись и обвелись вокруг моей головы! Я вижу теперь, что я совсем не хороша! Нет, хороша я! Ах, как хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет любоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя! Он зацелует меня насмерть!
Вакула: (в зал) Чудная девка! И хвастовства у нее мало! С час стоит глядясь в зеркало и не наглядится, и ещё хвалит себя вслух!
Оксана: ( Не замечая Вакулы, кружится перед зеркалом) Да, парубки! Вам ли чета я? Вы поглядите на меня, как я плавно выступаю! У меня сорочка шита красным шёлком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна! Всё это накупил мне отец мой для того, чтобы на мне женился самый лучший молодец на свете! Ах (увидела кузнеца, сурово остановилась перед ним).
Кузнец растерянно опускает руки
Оксана: Зачем ты пришёл сюда? Разве хочется, чтобы выгнала за дверь лопатою? Все вы мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Ято, сундук мой готов?
Вакула: Будет готов, моё серденько, после праздника будет готов. Если бы ты знала, сколько возился возле него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у одной поповны не будет подобного сундука. А как будет расписан! По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы! Гореть будет, как жар! Не сердись же на меня! Позволь же поговорить, хоть поглядеть на тебя!
Оксана: Кто ж тебе запрещает, говори, гляди! – (садится на лавку и любуется собой перед зеркалом).
Вакула: Позволь и мне сесть возле тебя.
Вакула: Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя ( потянулся к Оксане, пытаясь обнять Оксану, но та отталкивает кузнеца)
Оксана: Чего тебе ещё хочется? Ему когда мёд, так и ложка нужна! Поди прочь, у тебя руки жёстче железа! Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю, меня всю обмарал сажею.
Сталкивает Вакулу со скамейки, дальше разглядывает себя в зеркале. Вакула хочет уйти, но передумал.
Вакула: (Говорит в зал) Не любит она меня. Ей всё игрушки: а я стою перед ней, как дурак и очей не свожу с неё. Чудная девка! Чего бы я не дал, чтобы узнать, что у неё на сердце, кого она любит. Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня бедного. А я её так люблю, как ни один человек на свете никогда не любил и не будет никогда любить.
Оксана: Как, ты ещё здесь? Правда ли, что твоя мать ведьма? (смеётся)
Оксана: (усмехается) Видишь, какой ты! Только отец мой сам не промах! Увидишь, когда он не женится на твоей матери. (отворачивается и произносит капризно) Однако ж, девчата не приходят. Что б это значило? Давно уж пора колядовать. Мне становится скучно.
Вакула: Да бог с ними, моя красавица!
Оксана: Как бы не так! (лукаво) С ними, верно, придут парубки. Тут-то пойдут балы! Воображаю, каких наговорят историй!
Вакула: (обиженно) Тебе так весело с ними?
Оксана: Да уж, веселее, чем с тобою! А!(встрепенулась) Кто-то стукнул: видно дивчата!
Вакула: (в зал) Чего мне больше ждать? Она издевается надо мною.
В двери стучат, слышен крик: «Отвори!»
Вакула: Постой, я сам открою.
На сцену с хохотом вбегают подруги Оксаны с мешками для колядок.
Оксана бежит им навстречу.
Оксана: Дивчата, ох и долго же вы! (останавливается и с удивлением) Одарка, у тебя новые черевики? Ах, какие хорошие, с золотом! Хорошо тебе, Одарка, у тебя есть такой человек, который тебе всё покупает; а мне некому достать такие славные черевики (с вызовом смотрит на Вакулу).
Вакула: Не тужи, моя ненаглядная Оксана! Я тебе достану такие черевики, какие редкая панночка носит.
Оксана: (надменно) Ты? Посмотрю я, где ты достанешь черевики, которые я могла бы надеть на свою ногу. Разве принесёшь те самые, которые носит царица.
Девушки: (с хохотом) Вишь, чего захотела!
Оксана: Да!(гордо) Будьте все вы свидетельницы, если кузнец Вакула принесёт те самые черевики, которые носит царица, то вот моё слово, что выйду тот час же за него замуж!
Все девушки хохочут, затем начинают рассматривать обновки Оксаны, забыв про кузнеца.
Вакула: Смейся, смейся! Я сам смеюсь над собою! ( в зал) И куда девался мой ум? Она меня не любит. Ну, бог с ней. Будто только на всём свете одна Оксана. Слава богу, дивчат много хороших и без неё на селе. Да что Оксана? С неё никогда не будет хорошей хозяйки: она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться.(уходит)
Оксана: (удивлённо проважает глазами Вакулу, но тут же насмешливо произносит) Пусть уходит. Скучно с ним.
1-я девушка: Ах, Оксана, говорят, что его мать Солоха – ведьма!
Оксана: Мне то что до неё?
Одарка: Точно ведьма! Говорят, что парубок Кузяколупенко видел у неё сзади хвост, величиною не более бабьего веретена.
2-я девушка: А ещё говорят, что она в позапрошлый четверг оборотилась чёрной кошкою и перебежала дорогу козаку Свербыгузу…
3-я девушка: А один раз к попадье прибежала свинья, закричала петухом, надела на голову шапку отца Кондрата и убежала назад.
Оксана: Ну и что. И при чём же здесь Солоха? Правда, она мне сама не нравится. Но Вакула не чета ей. Ни кто ни будь, а именно он намалевал на стене церковной в правом притворе картину, где Святой Пётр в день страшного суда изгоняет злой дух.
Одарка: Тю, Оксана, да ты, никак, защищаешь Вакулу…
1-я девушка: (ехидно) Уж не влюбилась ли?
Оксана: (вскакивает) Вот ещё! Дивчата, айда колядовать, а то и ночь пройдёт.
Девушки с хохотом убегают со сцены.
Занавес закрывается.
По выходе отца своего она долго еще принаряживалась и жеманилась перед небольшим в оловянных рамках зеркалом и не могла налюбоваться собою. «Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? говорила она, как бы рассеянно, для того только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою. Лгут люди, я совсем не хороша». Но мелькнувшее в зеркале свежее, живое в детской юности лицо с блестящими черными очами и невыразимо приятной усмешкой, прожигавшей душу, вдруг доказало противное. «Разве черные брови и очи мои, продолжала красавица, не выпуская зеркала, так хороши, что уже равных им нет и на свете? Что тут хорошего в этом вздернутом кверху носе? и в щеках? и в губах? Будто хороши мои черные косы? Ух! их можно испугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвились вокруг моей головы. Я вижу теперь, что я совсем не хороша! и, отдвигая несколько подалее от себя зеркало, вскрикнула: Нет, хороша я! Ах, как хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет любоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя. Он зацелует меня насмерть».
Чудная девка! прошептал вошедший тихо кузнец, и хвастовства у нее мало! С час стоит, глядясь в зеркало, и не наглядится, и еще хвалит себя вслух!
«Да, парубки, вам ли чета я? вы поглядите на меня, продолжала хорошенькая кокетка, как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна! Все это накупил мне отец мой для того, чтобы на мне женился самый лучший молодец на свете!» И, усмехнувшись, поворотилась она в другую сторону и увидела кузнеца.
Вскрикнула и сурово остановилась перед ним.
Кузнец и руки опустил.
Трудно рассказать, что выражало смугловатое лицо чудной девушки: и суровость в нем была видна, и сквозь суровость какаято издевка над смутившимся кузнецом, и едва заметная краска досады тонко разливалась по лицу; и все это так смешалось и так было неизобразимо хорошо, что расцеловать ее миллион раз вот все, что можно было сделать тогда наилучшего.
Зачем ты пришел сюда? так начала говорить Оксана. Разве хочется, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой готов?
Будет готов, мое серденько, после праздника будет готов. Если бы ты знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у одной поповны не будет такого сундука, Железо на оковку положил такое, какого не клал на сотникову таратайку, когда ходил на работу в Полтаву. А как будет расписан! Хоть весь околоток вы’ходи своими беленькими ножками, не найдешь такого! По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы. Гореть будет, как жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть поговорить, хоть поглядеть на тебя!
Кто же тебе запрещает, говори и гляди!
Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало и стала поправлять на голове свои косы. Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шелком, и тонкое чувство самодовольствия выразилось на устах, на свежих ланитах и отсветилось в очах.
Позволь и мне сесть возле тебя! сказал кузнец.
Садись, проговорила Оксана, сохраняя в устах и в довольных очах то же самое чувство.
Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя! произнес ободренный кузнец и прижал ее к себе, в намерении схватить поцелуй; но Оксана отклонила свои щеки, находившиеся уже на неприметном расстоянии от губ кузнеца, и оттолкнула его.
Чего тебе еще хочется? Ему когда мед, так и ложка нужна! Поди прочь, у тебя руки жестче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю, меня всю обмарал сажею.
Тут она поднесла зеркало и снова начала перед ним охорашиваться.
«Не любит она меня, думал про себя, повеся голову, кузнец. Ей всё игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
Правда ли, что твоя мать ведьма? произнесла Оксана и засмеялась; и кузнец почувствовал, что внутри его все засмеялось. Смех этот как будто разом отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со всем тем досада запала в его душу, что он не во власти расцеловать так приятно засмеявшееся лицо.
Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». «Не хочу, сказал бы я царю, ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
Видишь, какой ты! Только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он не женится на твоей матери, проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. Однако ж дивчата не приходят. Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно.
Бог с ними, моя красавица!
Как бы не так! с ними, верно, придут парубки. Тут-то пойдут балы. Воображаю, каких наговорят смешных историй!
Так тебе весело с ними?
Да уж веселее, чем с тобою. А! кто-то стукнул; верно, дивчата с парубками.
«Чего мне больше ждать? говорил сам с собою кузнец. Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу. «
Стук в двери и резко зазвучавший на морозе голос: «Отвори!» прервал его размышления.
Постой, я сам отворю, сказал кузнец и вышел в сени, в намерении отломать с досады бока первому попавшемуся человеку.
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
Черт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это животное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал при самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной печке между горшками.
Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не назвал ли сын ее Вакула в хату гостей, но, увидевши, что никого не было, выключая только мешки, которые лежали посереди хаты, вылезла из печки, скинула теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту назад ездила на метле.
Мать кузнеца Вакулы имела от роду не больше сорока лет. Она была ни хороша, ни дурна собою. Трудно и быть хорошею в такие года. Однако ж она так умела причаровать к себе самых степенных козаков (которым, не мешает, между прочим, заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хаживал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было дома), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз. И, к чести ее сказать, она умела искусно обходиться с ними. Ни одному из них и в ум не приходило, что у него есть соперник. Шел ли набожный мужик, или дворянин, как называют себя козаки, одетый в кобеняк с видлогою, в воскресенье в церковь или, если дурная погода, в шинок, как не зайти к Солохе, не поесть жирных с сметаною вареников и не поболтать в теплой избе с говорливой и угодливой хозяйкой. И дворянин нарочно для этого давал большой крюк, прежде чем достигал шинка, и называл это заходить по дороге. А пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в церковь, надевши яркую плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза; голова гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его соседу: «Эх, добрая баба! черт-баба!»
Солоха кланялась каждому, и каждый думал, что она кланяется ему одному. Но охотник мешаться в чужие дела тотчас бы заметил, что Солоха была приветливее всего с козаком Чубом. Чуб был вдов; восемь скирд хлеба всегда стояли перед его хатою. Две пары дюжих волов всякий раз высовывали свои головы из плетеного сарая на улицу и мычали, когда завидывали шедшую куму корову, или дядю толстого быка. Бородатый козел взбирался на самую крышу и дребезжал оттуда резким голосом, как городничий, дразня выступавших по двору индеек и оборачиваяся задом, когда завидывал своих неприятелей, мальчишек, издевавшихся над его бородою.
Ночь перед Рождеством (3 стр.)
По выходе отца своего она долго ещё принаряживалась и жеманилась перед небольшим в оловянных рамках зеркалом и не могла налюбоваться собою.
– Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? – говорила она, как бы рассеянно, для того только, чтобы об чём-нибудь поболтать с собою. – Лгут люди, я совсем не хороша. – Но мелькнувшее в зеркале свежее, живое в детской юности лицо с блестящими чёрными очами и невыразимо приятной усмешкой, прожигавшей душу, вдруг доказало противное. – Разве чёрные брови и очи мои, – продолжала красавица, не выпуская зеркала, – так хороши, что уже равных им нет и на свете? Что тут хорошего в этом вздёрнутом кверху носе? и в щеках? и в губах? Будто хороши мои чёрные косы? Ух! их можно испугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвились вокруг моей головы. Я вижу теперь, что я совсем не хороша! – И, отдвигая несколько подалее от себя зеркало, вскрикнула: – Нет, хороша я! Ах, как хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет любоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя. Он зацелует меня насмерть.
– Чудная девка! – прошептал вошедший тихо кузнец. – И хвастовства у неё мало! С час стоит, глядясь в зеркало, и не наглядится, и ещё хвалит себя вслух!
Вскрикнула и сурово остановилась перед ним.
Кузнец и руки опустил.
Трудно рассказать, что выражало смугловатое лицо чудной девушки: и суровость в нём была видна, и сквозь суровость какая-то издёвка над смутившимся кузнецом, и едва заметная краска досады тонко разливалась по лицу; всё это так смешалось и так было неизобразимо хорошо, что расцеловать её миллион раз – вот всё, что можно было сделать тогда наилучшего.
– Зачем ты пришёл сюда? – так начала говорить Оксана. – Разве хочется, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой готов?
– Будет готов, моё серденько, после праздника будет готов. Если бы ты знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у одной поповны не будет такого сундука. Железо на оковку положил такое, какого не клал на сотникову таратайку, когда ходил на работу в Полтаву. А как будет расписан! Хоть весь околоток выходи своими беленькими ножками, не найдёшь такого! По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы. Гореть будет, как жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть поговорить, хоть поглядеть на тебя!
– Кто ж тебе запрещает, говори и гляди!
Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало и стала поправлять на голове свои косы. Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шёлком, и тонкое чувство самодовольствия выразилось на устах, на свежих ланитах и отсветилось в очах.
– Позволь и мне сесть возле тебя! – сказал кузнец.
– Садись, – проговорила Оксана, сохраняя в устах и в довольных очах то же самое чувство.
– Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя! – произнёс ободрённый кузнец и прижал её к себе в намерении схватить поцелуй; но Оксана отклонила свои щёки, находившиеся уже на неприметном расстоянии от губ кузнеца, и оттолкнула его.
– Чего тебе ещё хочется? Ему когда мёд, так и ложка нужна! Поди прочь, у тебя руки жёстче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю, меня всю обмарал сажею.
Тут она поднесла зеркало и снова начала перед ним охорашиваться.
«Не любит она меня, – думал про себя, повеся голову, кузнец. – Ей всё игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с неё. И всё бы стоял перед нею, и век бы не сводил с неё очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у неё на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я её так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
– Правда ли, что твоя мать ведьма? – произнесла Оксана и засмеялась; и кузнец почувствовал, что внутри его всё засмеялось. Смех этот как будто разом отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и за всем тем досада запала в его душу, что он не во власти расцеловать так приятно засмеявшееся лицо.
– Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и всё, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моём царстве, всё отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». – «Не хочу, – сказал бы я царю, – ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства. Дай мне лучше мою Оксану!»
– Видишь, какой ты! Только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он не женится на твоей матери, – проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. – Однако ж дивчата не приходят… Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно.
– Бог с ними, моя красавица!
– Как бы не так! с ними, верно, придут парубки. Тут-то пойдут балы. Воображаю, каких наговорят смешных историй!
– Так тебе весело с ними?
– Да уж веселее, чем с тобою. А! кто-то стукнул; верно, дивчата с парубками.
«Чего мне больше ждать? – говорил сам с собою кузнец. – Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»
Стук в двери и резко зазвучавший на морозе голос: «Отвори!» – прервал его размышления.
– Постой, я сам отворю, – сказал кузнец и вышел в сени в намерении отломать с досады бока первому попавшемуся человеку.