Что такое радикальный конструктивизм

Радикальный конструктивизм

Оглавление

история

Радикальный конструктивизм возник как следствие вышеизложенного. Ученые и научный дух времени 1970-х годов. В 1974 году фон Глазерсфельд впервые связал слово «радикальный» с генетической эпистемологией Жана Пиаже. Его целью было сделать выводы из генетической эпистемологии Пиаже. Фон Глазерсфельд расширил подход Пиаже, включив в него развитие эго, функцию языка и коммуникации, а также применение конструктивистских основ на уроках арифметики.

теория

Основные принципы

Основные понятия

Решающим фактором в развитии ребенка является способность запоминать предметы. Фон Глазерсфельд называет этот процесс «повторным представлением», объект представлен снова. Объект реконструируется после прошлого опыта из памяти во время репрезентации.

Еще один решающий шаг в развитии ребенка делается, когда ребенок привязывает свое собственное существование к объекту. Объект больше не считается исчезнувшим, если ребенок его не видит ([постоянство объекта]). Это означает, что объект также может двигаться, стареть, изменяться и по-прежнему распознается. Он также признается объектом в каузальных процессах.

Теперь ребенок связывает с этим объектом общие ожидания. Если эти ожидания оправдываются лишь с небольшими отклонениями, радикальный конструктивизм называет этот процесс « ассимиляцией ». Опыт с этим объектом подтвержден, подкреплен, фон Глазерсфельд также говорит об усилении «паттерна узнавания».

Схемы действий

Фон Глазерсфельд заключает из этого, что когнитивные организмы должны обладать как минимум четырьмя характеристиками:

Поэтому человек выстраивает схемы действий, чтобы адекватно взаимодействовать с миром.

Человек ежеминутно наводнен сенсорными впечатлениями и поэтому всегда активно выбирает, что является центральным объектом его внимания. Этот процесс не нужно сознательно контролировать. Но внимание может также опираться на мысленные эксперименты, то есть на деятельность ума. Человек является действующим лицом в обеих ситуациях.

Концепция I.

Когда «базовое Я» человека развивается, в период полового созревания развивается «социальное Я». Как действующие лица мы берем на себя определенные модели поведения и роли, которые становятся важными и безошибочными частями того, «что мы затем называем собой».

Согласно фон Глазерсфельду, конструктивизм может предложить только жизнеспособные концепции Я, в котором оно является местом опыта через органы чувств. «Эго как активный агент построения или эго как место субъективного сознания кажется метафизическим предположением и поэтому находится за пределами области эмпирического конструирования». Он заявляет, что он (1996) не знает какого-либо жизнеспособного объяснения того, что сознание.

этика

Однако фон Глазерсфельд видит предпосылку для этических действий в том факте, что люди зависят от других людей. Только так человек может в конечном итоге получить «подтвержденное знание». Он должен признать, что другие люди, подобные ему, являются «автономными дизайнерами». Если бы он заставил их принять его идеи, он автоматически уничтожил бы возможность получить это самое подтверждение своих идей. В отличие от других философий, радикальный конструктивизм может дать хотя бы одну «фундаментальную» причину для признания человеческого состояния других людей.

Другие

С точки зрения радикального конструктивизма это также проясняет, что знание доступно только как конструкция соответствующего человека, другие люди также обладают знаниями, например Б. от тех же процессов, но их собственные конструкции, указанные выше, которые в лучшем случае совместимы с их собственными конструкциями. Такое знание имеет жизнеспособность второго порядка (нельзя говорить конструктивистски о «подтвержденных фактах» «общих знаний»). Это «интерсубъективно».

Другие представители

Другие ученые приходят к конструктивистским теориям совершенно иначе.

Хайнц фон Ферстер

Хайнц фон Ферстер обращает внимание на принцип недифференцированного кодирования: «Реакция нервной клетки не кодирует физические характеристики агента, который вызывает ее реакцию. Кодируется только «столько» в определенной точке моего тела, но не «что» ».

Узнавание как деятельность нервной системы интерпретируется им как вычисление реальности. Под вычислением подразумевается постоянный процесс, который никогда не приводит к окончательному результату. Знание не существует статически, в форме стабильного представления реальности или в молекулярной форме, но пересчитывается снова и снова; фон Ферстер описывает эту форму как «оперативное знание».

«Чтобы распознать таблицу и сказать:« Это таблица », мне не обязательно иметь в голове буквы TISCH, и при этом не требуется крошечное представление таблицы (или даже« идея »таблицы). сядь где-нибудь во мне. Но мне нужна структура, которая рассчитывает для меня различные проявления описания ».

Хайнц фон Ферстер пересматривает свою первоначальную идею памяти, основанной на молекулах, в пользу «оперативной памяти», которая пересчитывает память снова и снова.

Матурана и Варела

Матурана рассматривает язык больше с точки зрения его социальной функции. Своими заявлениями о социальной связи и культуре он пересекает черту, которую Эрнст фон Глазерсфельд четко проводит: из (радикального) конструктивизма нельзя и не следует выводить какие-либо ценности или этику. В принципе, эпистемология не может этого достичь.

Предположение Матураны и Варела о том, что каждый человек конструирует свой субъективный мир без доступа к объективной реальности, не означает, что люди не контролируют строительную работу со стороны общества (см. Также: Древо познания ). Язык позволяет людям иметь области так называемого согласия (в смысле соглашения о природе обстоятельств или вещей) и сверхиндивидуального создания смысла, в котором они существуют и которые являются для них реальностью. Матурана и Варела называют эту область «зоной социального взаимодействия».

Стабильность достигается тем, что «люди постоянно навязывают другим людям свою собственную координацию чувственного опыта, благодаря чему эта взаимность приводит к подтверждению и стабилизации сконструированной реальности».

Ребенок изучает язык с радикально-конструктивистской точки зрения не как систему «передачи информации», а как форму «координации поведения». Он должен научиться методом проб и ошибок сочетать множество словесных высказываний взрослых с желаемыми способами реакции с его стороны. Слова столовые приборы / демократия координируют наши действия в отношении того, что человек делает, имея дело со столовыми приборами / демократией. Слово «столовые приборы» и все другие слова не передают информацию, но в получателе запускается что-то конкретное, что определяется его структурой и, следовательно, косвенно его социализацией.

Однако культурные реалии не являются абсолютным императивом для людей, потому что у них есть возможность поразмышлять о них (= убедиться в их конструктивном характере) и пересмотреть их. Определяющая эффективность культурных техник, опосредованная социализацией, нарушается когнитивной автономией индивида.

По словам Матураны, общение определяется как «взаимный запуск скоординированного поведения между членами социальной единицы».

Для Матураны и Варела культура означает всю сеть онтогенетически приобретенных поведенческих паттернов, которые демонстрируют межпоколенческую стабильность в коммуникативной динамике социальной среды. Связь между поколениями, а также смесь динамизма и преемственности в рамках различных линий традиции возникают благодаря постоянному выбору жизнеспособных форм поведения, имитации и вышеупомянутой неоднозначности языковой коммуникации. «Итак, культурное поведение не возникает из специального механизма; он представляет собой лишь частный случай общения, его особенность заключается в том, что оно возникает как следствие социальной жизни на протяжении поколений, когда члены этой социальной структуры постоянно заменяются новыми ».

Демаркация

критика

Смотри тоже

литература

Дальнейшее и дальнейшее чтение:

Другая литература с преимущественно содержательной отсылкой к радикальному конструктивизму (юриспруденция)

Другая литература с преимущественно содержательными отсылками к радикальному конструктивизму (социальная работа / педагогические науки)

Источник

Что такое радикальный конструктивизм

(нем. Ernst von Glasersfeld ; 8 марта 1917, Мюнхен — 12 ноября 2010, США)

ВВЕДЕНИЕ В РАДИКАЛЬНЫЙ КОНСТРУКТИВИЗМ [*]

О скрытом и явном Богам
од­ним лишь известно, нам же, как лю­дям,
только трактовка доступна
Алкмеон [6]

Вступление

Очевидно, что в рамках одной главы дать подробное обоснова­ние неконвенционалистскому образу мысли не представляется воз­можным; тем не менее составить о нем представление, указав на главные особенности, а также зафиксировать их в виде отдельных пунктов — задача, по-видимому, выполнимая. Вместе с тем надо

* Перевод выполнен по: Glasersfeld E. Von. Einfuhrung in den radikalen Kon­struktivismus // Watzlawick P.(Hrsg.) Die erfundene Wirklichkeit. Munchen, 1998. lO.Aufl. S. 16—38.

отметить, что в отношении данной позиции существует определен­ная опасность неправильного ее понимания. Зачастую конструкти­визм, как и скептицизм, с которым он имеет много общего, отка­зываются принимать всерьез на том основании, что он кажется из­лишне критическим, чуждым, либо попросту противоречащим «здравому» смыслу. Ясно, что всегда, когда какое-либо направле­ние отвергается самым резким образом, то сущность отказа тракту­ется представителями данного направления совсем не так, как его критиками и противниками. С моей предвзятой точки зрения, не­что подобное представляет собой та оппозиционная среда, с кото­рой в XVIII в. столкнулся Джамбаттиста Вико — первый истинный конструктивист, а также в недавнем прошлом Сильвио Чеккато и Жан Пиаже, причем вовсе не ввиду каких-то пробелов или неле­постей в своей аргументации, а из-за подозрения, что конструкти­визм ведет к подрыву слишком значительной части фундамента традиционного мировоззрения.

Достаточно первичного поверхностного знакомства с логикой конструктивизма, чтобы убедиться в том, что данная позиция ведет к неотвратимой ответственности думающего человека, причем его одного, за все им сказанное, познанное, а в равной степени и им совершенное. В настоящее время, когда бихевиористы всю ответ­ственность за происходящее перекладывают на окружающую среду, а социобиологи — большей частью на гены, такое учение, согласно которому мир, где мы живем, является таковым исключительно благодаря нам же самим, кажется несколько неуютным. Именно это, в конечном счете, хочет подчеркнуть конструктивизм — тем самым он открыто провозглашает о таких аспектах в теории позна­ния, которые, как правило, остаются незамеченными.

Одним из основных тезисов является тезис о том, что мир, ко­торый мы познаем (проживаем) на собственном опыте и который мы сами же конструируем, является актом непроизвольным, наше конструирование — это не предмет специального внимания, т.е. мы не знаем, как мы это делаем. Такого рода незнание имеет су­щественное значение. Радикальный конструктивизм утверждает (так же как Кант в своейКритике), что те операции, при помощи которых мы выстраиваем наш опытный мир, могут быть в значительной степени определены, и что в свою очередь знание этих опе­раций, которые Чеккато так изящно по-итальянски называет consa-pevolezza operativa [4], может помочь в более эффективном осуществле­нии этого конструирования.

В своем введении, как уже было сказано, я решил ограничить­ся несколькими отдельными пунктами. Тема первой части — соот­ношение между знанием и той «абсолютной» действительностью, которая считается независимой ни от опыта, ни от какого-либо процесса проживания; так же в первой части показано, что наше знание никоим образом не может интерпретироваться как изобра­жение, скорее, его можно сравнить с ключом,открывающим один из возможных путей (см. цитату из Алкмеона).

Во второй части приводится небольшой обзор возникновения скептической позиции в древности, дополняющей положение Канта о том, что как раз в силу того, что у нас существует свой собствен­ный способ мировосприятия, мы вообще не в состоянии представить себе какой-либо внеопытный мир. Далее в этой же части кратко освещается конструктивистская позиция Вико.

В третьей части проводится попытка разъяснить некоторые наиболее существенные черты конструктивистского понятийного анализа. Среди множества идей и направлений мышления, кото­рые я перенял, главным образом, у Пиаже и Чеккато, лишь немно­гие остались неразъясненными и библиографически незадокументированными. Работы Пиаже в 70-е гг. оказали на меня значи­тельное влияние и подействовали вдохновляюще; но еще до этого наша пятнадцатилетняя совместная работа с Чеккато придала моим мыслям указанное направление и тысячекратную уверенность. Тем не менее для конструктивиста всякого рода взаимопонимание, со­гласие, а также любые учения и точки зрения — всегда конструк­ции и интерпретации конкретного субъекта. Таким образом, в ко­нечном итоге я один несу полную ответственность за то, о чем го­ворится в этой работе.

История философии представляет собой нечто типа путаницы из всякого рода измов. Идеализм, рационализм, номинализм, реа­лизм, скептицизм, как и множество других, вот уже свыше двух с половиной тысяч лет, начиная с самых первых свидетельств западноевропейских мыслителей, ведут друг с другом непрекращаю­щийся спор. Сами же школы, направления и движения зачастую бывает трудно отличить одно от другого. В какой-то мере все же каждый изм, претендующий на серьезное к себе отношение, дол­жен отмежеваться от уже укоренившихся: как минимум, ему необ­ходимо предъявить какой-то новый методологический нюанс в тео­рии познания. Зачастую это оказывается не более чем очередной перегруппировкой давно известных основных принципов, смеще­ние отправных пунктов или смысловое расщепление привычного понятия. Эпистемологическая проблема — каким образом мы об­ретаем знания о действительности и является ли добытое знание «истинным» и достоверным — занимает современных философов не в меньшей степени, чем в свое время Платона. Несмотря на то что методологические подходы стали более сложными и разветв­ленными, сама постановка вопроса, не считая нескольких редких исключений, не изменилась. Именно такая постановка вопроса привела к тому, что все ответы, которые предлагались, едва ли хоть как-то приближались к разрешению собственно проблемы.

Американским философом науки Хилари Путнам недавно это было сформулировано следующим образом: «От Сократа до Канта не было ни одного философа, который в своих первичных, далее не редуцируемых принципах не был бы метафизическим реали­стом» [21]. Путнам разъясняет это утверждение исходя из того, что, несмотря на двухтысячелетний спор философов о том, что сущест­вует в действительности, само понятие истинности, которое всегда подразумевало некую объективную данность, никогда не вызывало разногласий [*]. Таким образом, каждый, кто утверждает, что нечто допустимо называть «истинным» только в том случае, если оно со­ответствует некоей абсолютно независимой «объективной» дейст­вительности, неизбежно является метафизическим реалистом.

По существу такое положение вещей не изменилось и после Канта. Несмотря на серьезное отношение некоторых мыслителей к критике чистого разума, давление философской традиции оказалось непреодолимым. Вопреки тезису Канта о том, что рассудок не изв­лекает правила своего функционирования из природы, а владеет ими априорно, многие ученые все еще и сегодня чувствуют себя «открывателями», постигающими загадки бытия, медленно, но уве­ренно расширяя тем самым границы человеческого познания. Сколько философов посвящает себя задаче придать неопровержимую достоверность столь тяжко добытым знаниям, достоверность, опира­ющуюся на мир «настоящих» истин! Все это не выходит за рамки веками господствующей точки зрения о том, что знание тогда толь­ко является знанием, когда оно познает мир таким, каков он есть [**].

Разумеется, историю западной эпистемологии невозможно ох­ватить несколькими страницами. В данном кратком опусе я вы­нужден буду остановиться лишь на самом главном тезисе, позволя­ющем конструктивизму, который я представляю, отграничивать себя самым радикальным образом от других измов господствующего понятийного пространства. Радикальное отличие коренится во взгляде на вопрос о соотношении знания и действительности. Так, если в традиционной теории познания, а равно в когнитивной пси­хологии это соотношение трактуется как в большей или меньшей мере образное (иконическое) соответствие, то радикальный конст­руктивизм придает ему значение приспособленности (Anpassung) в функциональном смысле.

* «В основе феноменологии познания лежит вопрос об истине. Постановка этого вопроса превращает человеческое познание в эпистемологическую проблему» [4].

** Шпиннер [25] подготовил великолепный всеобъемлющий обзор о тех мыс­лителях и их аргументации, которые каким-то образом противоречат данной рас­пространенной точке зрения, темсамым зафиксировав всеобщее банкротство конвенциалистской теории познания.

На примере из староанглийского языка такого рода смысловое противопоставление ясно прослеживается между понятиями match и fit. Если эти слова перевести на немецкий язык как «stimmen» и «passen» (в данном переводе на русский язык: «соответствовать» и «подходить», «годиться»), то и здесь в пределах некоторых контек­стов удается выявить эквивалентное смысловое противопоставле­ние. Предположим, мы говорим о каком-то изображении, что оно «соответствует» («stimmt»). Это означает, что оно передает изображаемое и в какой-то мере является с ним однообразным. Конкрет­ные свойства, по которым устанавливается однообразие, могут ме­няться от случая к случаю. Зачастую размер не играет никакой роли, так же, как и вес, цвет либо расположение в пространстве и времени; и все же в таких случаях говорят о точной передаче, вос­производстве пропорции, порядка либо основного плана строения. На техническом жаргоне это называют «гомоморфизмом». В гос­подствующих теориях познания мы всегда найдем явные или подразумеваемые предпосылки, основанные на том, что результат познания, а именно наши знания, являются знаниями ореальном мире, а коль скоро это так, то внешний мир, являющийся прин­ципиально независимым и самодостаточным, гомоморфно отобра­жается хотя бы в каком-то одном аспекте.

С другой стороны, в случае, когда мы говорим, что нечто «подходит», то подразумеваем не более и не менее того, что это нечто справляется с тем назначением, которое мы на него возло­жили. Ключ «подходит», если он отпирает замок. Понятие при­годности относится к ключу, но не к замку. Так, мы можем ска­зать наверняка, что профессиональный взломщик имеет множество ключей, имеющих различную форму и, тем не менее, открывающих нашу дверь. Данная метафора звучит грубовато, однако для прида­ния наглядности обсуждаемой теме подходит не худшим образом. С точки зрения радикального конструктивизма все мы — ученые, фи­лософы, дилетанты, школьники, животные, как, впрочем, любые живые существа — соотносимся с нашей окружающей средой в та­кой же мере, как взломщик с замком, который он должен отпе­реть, чтобы добраться до добычи.

Именно слово «passen» («подходить»), понятое указанным об­разом, наиболее полно соответствует английскому понятию «fit» в дарвинистской и неодарвинистской теории эволюции. Дарвин сам, к своему же несчастью, ввел в употребление фразу «survival of the fittest» [*]. Тем самым он подготовил почву для возникновения неле­пого представления о том, будто бы его теория делает допустимым изменять по степеням сравнения понятие пригодности, а среди ор­ганизмов, приспособленных к своей среде, обнаруживать «более приспособленных», среди же этих последних — еще и «наиболее

* «Выживание наиболее приспособленных, наиболее пригодных» (англ.).

приспособленных» [*]. И все-таки, в теории, в которой выживание является единственным критерием видового отбора, существует лишь две возможности: либо вид пригоден для жизни в среде, либо — нет; т.е. либо он живет, либо вымирает. Только сторонний наблюдатель, который вводит совершенно другие критерии в дополнение к просто выживанию — нечто типа экономичности, простоты, либо изящества жизни, мог бы на основании такой добавочной оценочной шкалы говорить о «лучшем» или «худшем» выживании. Однако в теоретической модели, в основу которой положена иск­лючительно выживательная способность видов, никакие дополни­тельные оценки не могут считаться обоснованными.

Именно в трактовке понятия «fitness» совпадают основные принципы теории познания радикального конструктивизма и тео­рии эволюции: точно так же, как среда устанавливает границы вы­живания для живых организмов (органических структур), элимини­руя варианты, выходящие за пределы возможностей выживания, так и опытный мир (будь то в повседневной жизни или в лаборато­рии) определяет критерий правильности (Prufstein) для наших идей (когнитивных структур). Это справедливо в отношении самых пер­вых закономерностей, выводимых младенцем из своего еще едва-ед­ва дифференцированного опыта, это справедливо в отношении правил, при помощи которых взрослые стремятся одолеть трудно­сти повседневной жизни, точно так же это справедливо в отноше­нии гипотез, теорий и так называемых «законов природы», к фор­мулировке которых ученые приходят в результате своих усилий и которые вносят стабильность и порядок в пределы доступного нам опытного мира. Закономерности, эмпирические правила и теории подтверждают себя в свете дальнейшего опыта как надежные или нет (разве что мы вводим понятие вероятности, однако, поступая так, мы накладываем условие, чтобы знание обязательно было до­стоверным и ясным).

В теории эволюции говорят о приспособленности, адаптации (нем. «Anpassung», англ. «adaptation») в том же смысле, в каком упо­требляют эти понятия в отношении Знания, провоцируя тем самым неверные представления. Оставаясь приверженцами эволюционистско­го мышления, мы не можем говорить о том, что организмы или наши идеи приспосабливаются к действительности; скорее действительность отсеивает нежизнеспособный материал просто тем, что определяет пределы допустимого. «Естественный отбор» как в филогенетическом, так и в эпистемологическом аспекте не отбирает позитивно самые устойчивые, наиболее пригодные, наилучшие или самые истинные

* К. Ф. фон Вайцзеккер на одном из симпозиумов в Бремене (1979) обра­тил мое внимание на то, что в немецкой специальной литературе слово «fit» зача­стую переводят как «tuchtig» («благоприятный»), что легко провоцирует употреб­ление его в дискуссии в превосходной степени как «Tuchtigsten» («самый благо­приятный»).

формы, а функционирует негативно таким образом, что всему, что не выдерживает проверки, просто позволяет разрушаться. Такое сопоставление, безусловно, выглядит несколько натянутым. В природе любой недостаток неизбежно оказывается смертельно наказуемым; что же касается философов, то они погибают из-за не­совершенства своих идей чрезвычайно редко. В гуманитарном контексте речь следует вести не о выживании, а об «истинности». Не забывая об этой существенной поправке, мы приходим к цен­ной аналогии с эволюционной теорией: соотношение между жиз­неспособными органическими структурами и окружающей средой по своей сути является таким же, как соотношение между отдель­ными когнитивными структурами и опытным миром мыслящего субъекта. Обе структуры являются «пригодными»: первая, по­скольку естественная случайность мутаций придала им форму, которую они теперь имеют; вторая, поскольку человеческие намерения сформировали их в соответствии с целями, которым они теперь служат. Цели эти — интерпретация, предсказание и контроль либо управление определенными жизненными событиями (опытом).

Более важной представляется эпистемологическая сторона ука­занной аналогии. Вопреки распространенному ошибочному убеж­дению этологов, никакие выводы относительно «объективного», т.е. предшествующего опыту мира, отталкиваясь от строения или поведения живых существ, сделать невозможно[*]. Дело в том, что в соответствии с эволюционными представлениями между внешним миром и способными к выживанию биологическими структурами либо моделями их поведения не существует никакой причинной связи. Как заметил Грегори Бэйтсон, дарвиновская теория постро­ена на кибернетическом принципе достаточности (Beschrankung), а не на причинно-следственных отношениях [**]. Организмы и фор­мы поведения, которые мы в любой точке эволюционного процес­са обнаруживаем живыми, развились таковыми кумулятивно в результате случайных вариационных изменений. Что же касается влияния окружающей среды, то оно при любых обстоятельствах

* Как это было столь изящно показано Якобом фон Юэкскюлем [26], каждое живое существо само определяет собственную среду. Только лишенное каких-ли­бо связей, полностью отчужденное существо, не вступающее ни в какое эмпири­ческое взаимодействие с миром, знание которого носитбезусловный характер, могло бы рассуждать о каком-то «объективном» мире. По этой причине попытка фон Лоренца [16] дать объяснение человеческим представлениям о пространстве и времени, с одной стороны, в терминах «адаптации» («Anpassung»), а с другой — как объективным аспектам онтологической реальности ведет к логическому про­тиворечию.

** Хайнц фон Фёрстер обратил мое внимание на то, что принципу отбора по установленным ограничениям не следует давать характеристику как собствен­но «кибернетическому», так как уже вXVIII в. он был для некоторых случаев сформулирован Мопертюи [1].

сводится к элиминации нежизнеспособных вариантов. Так что в лучшем случае можно сказать, что на окружающую среду возлага­ется ответственность за процесс вымирания, но никак не за выжи­вание. Это означает, что наблюдатель, следящий за процессом развития, вполне может констатировать, что все вымершее ка­ким-то образом вышло за грань допустимого, а выжившее, по крайней мере в настоящий момент, находится в его пределах. Та­кое утверждение, тем не менее, является явной тавтологией (живет то, что выживает) и не допускает никаких суждений относительно объективных свойств того мира, который обнаруживает себя иск­лючительно посредством отрицательных влияний.

Таким образом, радикальность радикального конструктивизма состоит прежде всего в том, что он порывает с общепринятой тра­дицией и предлагает теорию познания, в которой понятие знания больше не соотносится с «объективной», онтологической действи­тельностью, а определяется единственным образом как устанавли­ваемый порядок и организация опытного мира, формируемого в процессе жизни (проживания). Радикальный конструктивизм раз и навсегда отказывается от «метафизического реализма», всецело совпадая с позицией Пиаже, которая гласит: «L’intelligence. orga­nise le monde en s’organisant elle-тeтe » [*] [19].

Для Пиаже организация — это всегда следствие взаимодейст­вия между познающим разумом и окружающей средой. Оставаясь всегда в первую очередь философом биологии, он характеризует та­кого рода взаимодействие как «адаптацию». С этим я вполне соглашаюсь, однако при условии учета всего того, о чем я говорил на протяжении предыдущих страниц о процессе эволюционной адаптации: нужно уяснить предельно ясно, что смысловая состав­ляющая «пригодности» в понятии «адаптация» («passen» in der Anpassung) ни в коей мере не должна пониматься как соответствие или гомоморфность. Относительно главного вопроса — как соот­носятся между собой когнитивные структуры, или знания, и онто­логический мир по ту сторону нашего опыта — Пиаже зачастую бывает двусмыслен, и может сложиться впечатление, что он, не­смотря на свой эпохальный вклад в конструктивизм, все же допус­кает какой-то остаток метафизического реализма. В этом он со­всем не одинок. Дональд Кэмпбелл, автор превосходного обзора о представителях «эволюционной эпистемологии» со времен Дарви­на, писал: «Концептуальное включение реального мира остается спорным моментом, если проблему знания определить как вопрос со­ответствия эмпирических данных и теории этому реальному миру»[3]. В своем изложении он поясняет, что представляемая Карлом Поппером и им самим эволюционистская теория познания полностью разделяет требование науки о реализме и объективности. Однако теория, которую он перед этим со знанием дела излагал своему чи­тателю, все же ведет в противоположном направлении [**].

В первой части своей работы я попытался показать, что нераз­рывно связанное с реализмом понятие соответствия (match) между знанием и действительностью вовсе не обязательно выводить из по­нятия пригодности (fit), относящегося к контексту развития, не го­воря уже о том, что совершенно недопустимо их путать. Во второй части я собираюсь хотя бы приблизительно обозначить, каким об­разом радикальный конструктивизм соотносится с общей историей эпистемологии, а также показать, что он, может быть, и не столь радикален, как это выглядит с первого взгляда.

Сомнение в том, что знание соответствует действительности, возникло в тот же момент, когда разумное существо впервые заду­малось о своих собственных мыслях. Ксенофан, один из самых ран­них досократиков, уже говорил: «Недоступна человеку и никогда не

* «Разум организует мир в процессе организации самого себя» (фр.).

** Сравните с критическим исследованием Питера Скагештада [24].

была доступна истина о Боге и мире; даже тогда, когда человек на­бредает на абсолютную истину, сам узнать он об этом не может. Лишь видимость суждена нам» [7].

Все, что может быть «увиденным», уже должно находиться где-то там еще до того, как на него упадет взор смотрящего. Тем самым знание неизбежно объявляется изображением мира, который где-то там пребывает, существует до того, как сознание его увидит либо воспримет каким-то другим образом. По такой логике был сотворен сценарий, в котором западноевропейская эпистемология утвердилась еще в VI в. до н.э. Что касается «метафизического ре­ализма», то его не следует воспринимать в качестве одного из мно­гих разновидностей этого сценария; он — единственно возможное его воплощение. Основатель биологических исследований когни­тивных процессов Умберто Матурана говорил: «Априорное допущение того, что объективное знание по сути — это описание того, что познается. снимает вопросы: что такое знать? и как мы познаем?» [17] Единственным образом предвосхитив ответ на вопрос о природе знания, традиционная эпистемология поставила себя перед нераз­решимой дилеммой. Если познание и его результат — знание явля­ются обязательно описанием, изображением мира, каков он есть (die Welt an sich), то в таком случае нам необходим критерий, по которому мы могли бы судить о «правильности», «истинности» на­ших описаний и изображений.

Вместе с указанным сценарием, согласно которому человек рождается в предустановленный, в себе и для себя пребывающий мир с единственной задачей — изучить и как можно достовернее познать действительность, пробивает себе путь и скептицизм. Идея «иллюзорности», которая, согласно Ксенофану, присуща человече­скому знанию вообще и которая была широко разработана школой Пиррона и позднее Секстом Эмпириком главным образом в аспек­те человеческого восприятия, а также неразрешимый вопрос — на­сколько и соответствует ли вообще картина, передаваемая нам на­шими ощущениями, объективной действительности? — до настоя­щего времени являются самым уязвимым местом в теории познания. В качестве одного из примеров Секст рассматривает восприятие яблока. Органы чувств передают его как гладкое, аро­матное, сладкое и желтое, однако то, что данное яблоко в действи­тельности обладает этими свойствами, не является само собой ра­зумеющимся, так же как не является само собой разумеющимся и то, что оно не обладает другими свойствами, ускользающими от нашего восприятия [8].

Упомянутый вопрос всегда будет оставаться без ответа в силу того, что максимум, на что мы способны, это сравнить наше ощу­щение яблока с другими ощущениями, но никоим образом не с са­мим яблоком — таковым, каким оно могло бы быть до того, как мы его так или иначе восприняли. Вот уже более двух тысяч лет этот аргумент не дает философам покоя [22]. Позднее Кант еще «утяжелил» этот довод. Переместив пространство и время (как ап­риорные организаторы нашего опыта) из области абсолютной дей­ствительности в область феноменального, он поставил под вопрос существование внешних чувственно воспринимаемых свойств, а также объективность (предметность) самого яблока. Отныне со­мнением в том, действительно ли яблоко является таким гладким, ароматным, сладким и желтым, каким оно кажется, перерастает в сомнение о существовании реального предмета, который мы обосо­били как автономную целостность от остального мира и восприня­ли в качестве «вещи».

Это сомнение фактически оказывается роковым в отношении надежности чувственного восприятия: око подрывает любое наше представление об объективных структурах во внешнем мире и неиз­бежно приводит к вопросу о том, почему и, прежде всего, каким образом так происходит, что мы в нашей эмпирической данности пытаемся обнаружить и обнаруживаем структуры, которые не явля­ются отражением действительности. Или по-другому: если выска­зывание Канта о том, что опыт ничего не говорит нам о природе самих вещей [12], верно, то как же объяснить, что мы все же живем в одном из многих возможных и все же чрезвычайно постоянном и прочном мире, наделенном надежными вещами и стабильными от­ношениями причины и следствия, верно нам служащими?

В этом состоит суть основного вопроса, на который радикаль­ный конструктивизм пытается ответить. Ответ же, который он предлагает, в главном был обоснован Джамбаттиста Вико еще в 1710 г., более чем за полвека до «Критики» И. Канта.

Точно так же как истина для Бога заключается в том, что Бог познал путем творения, истина человеческая состоит в том, что че­ловек познал, когда создавал и посредством собственного труда выковывал. Наука(scientia) и знание (cognitio) возникают из спо­соба, которым вещи производятся [27].

Девиз Вико — Verum ipsum factum (истина есть сотворенное) («factum» происходит от «facere» — слова «факт» и «делать» — от одного корня) — стал часто цитироваться в последнее время благо­даря тому успеху, который принесло его автору переоткрытие в этом столетии его сочинений по истории культуры и социальной философии. Что же касается непосредственно его революционной Концепции теории познания, то вспоминают о ней нечасто, еще Реже она становится предметом дискуссий. По словам Вико, одно­му Богу ведомо, каков реальный мир. Он его сотворил и только в силу этого знает, каков строительный материал и каков план стро­ения. Так же и человек может знать только то, к чему сам руку приложил; лишь строителю известны вещи, которые он конструи­рует (componit): каковы составные части и как они друг с другом соединены. Вико даже употребляет термин «операционность», не­посредственно предвосхищая тем самым главные идеи конструкти­вистов нашего века — Дьюи, Бриджмена, Чеккато и Пиаже.

Однако надо отметить, что немало усилий Вико затратил на то, чтобы установить связь между человеческим знанием и божественным творением. Во время чтения его работ порой складывается впечатление, что автор сам страшится своих выводов. И хотя раз­витая им теория познания является логически выдержанной — че­ловеческое знание конструируется самим человеком и, соответст­венно, ни в каком онтологическом божественном творении не воз­никает необходимости — все же открыто говорить о независимости знания Вико не решается. Из-за нерешительности подобного рода можно подумать, что мировоззрение Вико входит в противоречие с метафизикой Беркли. На самом деле принцип esse est percipi(бытие есть воспринятое) имеет для Беркли то же значение, что для Вико выражение «Бог всеведущ, ибо он творец всего». Для обоих философов онтология происходит от Божественного действия и этим же действием гарантирована. Однако Вико намечает и другой путь к действительности, который, на мой взгляд, представляет больший интерес, поскольку не подразумевает рациональный реализм ни в каком виде. Вико предлагает рассматривать мифологию и искусст­во в едином ключе как символы действительности. Разумеется, символ Вико рассматривает так же как конструкцию, причем смысловая интерпретация этого понятия позволяет говорить об особом типе познания — познания, которое никак не назовешь он­тологическим (вещественным) и в котором рациональное знание не служит материалом для конструирования.

Своими выразительными ссылками на то, что знание facere (действенно), что оно составляется, строится, конструируется, Вико подошел к генетической эпистемологии Пиаже и к современному конструктивизму вообще значительно ближе, чем Беркли. И ничто так ясно не указывает на это, как высказывание, предвосхи­тившее эпистемологическую позицию современных философов нау­ки: «Человеческое знание (наука) — не что иное, как привнесение связи между вещами» [29].

Итак, главный вопрос звучит следующим образом: почему же мы живем в относительно стабильном и надежном мире, если мы не имеем никакой возможности ни стабильность, ни регулярность, ни любое чувственно воспринимаемое качество с уверенностью приписывать объективной действительности? Вико не дает прямого ответа, однако ему удается оставить в стороне сам вопрос, обращая его в бессмыслицу, если мир, в котором мы живем и который по­знаем, с необходимостью конструируется нами самими, тогда нет ничего удивительного в том, что нам же самим он кажется и отно­сительно стабильным. Чтобы достаточно ясно осознавать это, все­гда необходимо помнить о главном принципе конструктивистской эпистемологии, гласящем, что конструируемый мир является не чем иным, как миром нашего собственного опыта, состоящимиз нами же пережитого. Никоим образом он не может притязать на «истину», понимаемую как соответствие онтологической действи­тельности. Позиция Вико по данному вопросу полностью сходится с позицией Канта, который утверждал, что «. природа, рассматри­ваемая в своей предметности, представляет собой воплощение всей совокупности объектности (предметности) опыта» [13]. По Канту, «исходный материал чувственных впечатлений, которые рассудок в результате своей деятельности. перерабатывает в знание о вещах, называется опытом» [14]; опыт же, вся эмпирическая данность, при любых обстоятельствах остается результатом нашего способа жизневосприятия. Таким образом, и то, и другое (и опыт, и знание) структурируется и определяется исключительно посредством про­странства и времени, либо посредством категорий, являющихся производными от них.

«Переработка» чувственного сырья — это, согласно Канту, ре­зультат автоматического функционирования «мировоззренческих принципов» (пространства и времени) и категорий нашего мышле­ния, характеризуемых как априорные. Без них никакой опыт был бы невозможен вообще. Все априорное — это в известной степени техника, при помощи которой организм описывает свой опыт. На­кладывая ограничения на действия организма и определяя их, ап­риоризм все же оставляет открытым вопрос о том, как организм функционирует (operiert), не говоря уже о том, почему. «A priori» означает «быть встроенным», «врожденным», и принятие априор­ного в конечном итоге волей-неволей приводит, пусть и не напря­мую, к идее Бога и Платоновой мифологии категориальных идей. Позиция Вико по данному вопросу выглядит современнее и более убедительно. Вот что он говорит, к примеру, в отношении категории причинности: «Если истинным является только то, что сотво­рено (изготовлено), значит, определить нечто через его причину эквивалентно тому, чтобы этой причиной стать (т.е. это нечто причинить)» [30]. Такая точка зрения (к которой пришли также со­временные математики[*], стоящие на конструктивистских позициях, по-видимому, ничего не зная о Вико) имеет еще одно важное следствие, о котором Вико также было хорошо известно.

Сама возможность идентифицировать нечто в качестве причи­ны является результатом процесса соединения автономных элемен­тов, т.е. результатом активных действий познающего. Именно «упорядочение и компоновка элементов порождает определенную (т.е. причинно детерминированную) форму вещей» [31] [**]. В самом общем смысле это означает, что мир, в котором мы живем, явля­ется таковым, каков он есть, и другим быть не может, поскольку именно таковым мы сами его творим (конструируем). По Канту, способ такого конструирования определяется априорно. Для Вико, напротив, он не имеет ничего общего с неизменными, встроенными в организм мировоззренческими принципами и способами мышления, определяющими суть конструируемого, а является историей самой конструкции. То, что может быть скон­струировано в дальнейшем, определено рамками того, что сконст­руировано (изготовлено) до этого [23].

Вико не рассматривает построение знания как процесс, на­правляемый и контролируемый (никак не распознаваемым) соот­ветствием «объективной» действительности. Интерпретируя позна­ние как действие, ограниченное только лишь условиями, наклады­ваемыми особенностями строительного материала, т.е. того, что уже сконструировано, он воплощает — хотя и неосознанно — базо­вые идеи кибернетической теории познания, отталкивающейся от принципа возможного в установленных пределах, а не от принципа отображения или подобия.

И все же, каким бы изящным ни показалось данное объясне­ние, оно не дает ответа на два других вопроса: в каких пределах не­что (новое) можно считать совместимым с уже имеющимся знани­ем? и зачем вообще организму нужно такого рода когнитивное конструирование? Попытка отыскать какой-нибудь из возможныхответов на поставленные вопросы определила содержание третьей части данной работы.

* Автор предлагает желающим обратиться к работе Штольценберга, поме­щенной в том же сборнике, что и немецкий оригинал данной работы (Stolzenberg Gabriel. Kann die Untersuchung der Grundlagen der Mathematik uns etwas uber das Denken verraten? S. 236—293).

** Георг А. Келли, основатель «Психологии личностных конструктов» («Psychology of Personal Constructs»), независимо пришел к подобному заключе­нию: «Для живого существа мироздание является реальным, но вовсе не беспо­щадным до тех пор, пока оно само не сделает свой выбор в пользу такого толко­вания» [15].

В противоположность господствующей эпистемологии, в кото­рой познание выступает в качестве само собой разумеющейся ак­тивности субъекта, не имеющего ни биологических, ни психологи­ческих характеристик, радикальный конструктивизм выходит за традиционные рамки, отталкиваясь от позиции, которую многие профессиональные философы называют в более или менее прене­брежительном тоне «психологизмом». Такая предпосылка вытекает из единой модели, образующейся при воссоединении материала первой и второй частей данной работы.

Исходным следует считать представление о том, что познание (и знание) не может рассматриваться в качестве некоего конденсата, образуемого при пассивном восприятии, а является результатом ак­тивности субъекта. Такого рода активность — это вовсе не манипуля­ции с «вещами-в-себе», т.е. объектами, которые имелись бы во внеэмпирическом мире и должны были бы мыслиться структурированными в готовом виде предметами, каковыми они кажутся познающему. Актив­ность, ответственную за построение знания, мы называем «оперирова­нием» («operieren»), что является свойством любой когнитивной сущно­сти, которая, по меткому выражению Пиаже, организует как сама себя, так и свой опытный мир. Тем самым теория познания превращается в исследовательскую программу, ставящую своей целью выяснение того, каким образом разуму в результате своей активности удается из эм­пирического потока (Fluβ des Erlebens) сконструировать мало-мальски надежный, регулярный мир. Функция сознания — это тема, которая издавна занимала психологов, тем не менее чем больше в исследова­ниях делается акцент на активную операциональность разума, тем они становятся психологичнее. Если к этому еще добавить понятия и тео­ретические подходы эволюционизма (entwicklungsgeschichtliche), фило- и онтогенеза, то мы окажемся как раз в центре интересов «гене­тической эпистемологии». Что касается приверженцев метафизиче­ского реализма, то они тут же ополчатся против такой позиции, ибо, согласно их представлениям, эпистемологию не следует марать сооб­ражениями биологического или психологического характера [18].

Если же мы принимаем тезис (в том виде, как его сформули­ровал в свое время цитируемый в эпиграфе Алкмеон) о том, что человеческая активность, называемая познанием, вовсе не ведет к истинной картине мира, а является процессом «отпирания» («Erschlieβen»), то к этой же активности должен принадлежать и процесс ковки самих ключей, при помощи которых человек пытается «отпе­реть» путь к избранным целям. Это означает, что второй вопрос, поставленный нами в конце предыдущего раздела, а именно во­прос о том, зачем вообще нужна когнитивная активность, неразрывно связан с первым. И то, функционирует ключ или нет, зави­сит не от того, удастся ли найти замок, к которому он подходил бы, а единственным образом от того, отпирает ли он тем самым путь к той цели, которую мы перед собой поставили.

Всякий конструктивизм интуитивно исходит из предположе­ния, что любые когнитивные события происходят в опытном мире какого-либо целеориентированного сознания. В данном случае целеполагание вовсе не подразумевает целей, связанных с «внешним миром». Цели, о которых идет речь в данном контексте, возникают исключительно вследствие оценок когнитивным организмом собы­тий собственного опыта, с темчтобы одни повторить, а других по­пытаться избежать. Продукты когнитивной деятельности сознания, т.е. когнитивные конструкты и структуры, всегда, соответственно, имеют цель и оцениваются, во всяком случае, первоначально, по тому, как они этой цели служат. Понятие достижения цели в свою очередь предполагает наличие возможности устанавливать регуляр­ность в эмпирической данности. Аргументация, сформулированная Юмом, имеет прямое отношение к сказанному: «Существуй малей­шее подозрение в том, что процессы, протекающие в природе, мо­гут изменяться непредсказуемым образом и что прошлое не уста­навливает никаких правил для будущего, — любой опыт был бы бесполезным и не вел бы ни к каким выводам» [13]. Такого рода вера в регулярность и тем самым в возможность индуктивных выводов является одним из основных свойств всего живущего.

Как и для Канта, для Юма «природа» — это «воплощение всей совокупности объектности (предметности) опыта» [13]. Это значит: все, что мы извлекаем из нашего опыта индуктивным способом, неизбежно этому же опыту и принадлежит, но никак не мифиче­скому миру вне опыта, которым грезят метафизические реалисты. Еще одно положение, к которому приводит позиция конструк­тивизма, также касается свойства регулярности — свойства, прису­щего когнитивным организмам, или, лучше сказать, порождаемого когнитивными организмами в пределах своего опытного мира. Прежде чем иметь возможность говорить о регулярности, констант­ности или об определенной неизменности чего-то, предварительно необходимо провести сравнение. По-другому это означает устано­вить связь между уже пережитым и тем (новым) эмпирическим фактом, который до этого в ходе жизни никак не связывался с предыдущим опытом. Такого рода «установка связи» может, вне зависимости от конкретного результата сравнения, вести к двум фундаментально различающимся понятиям: эквивалентности (Aquivalenz) и самотождественности (individuelle Identitat). К смешиванию этих двух принципиально различных смысловых категорий приводит постоянная неосознанная путаница выражений «такой же» («das gleiche») и «тот же самый» («desselbe») (в английском языке это проявляется еще ярче, поскольку одно и то же слово the same сплошь и рядом используется в обоих значениях). Если мы хотим разобраться в элементарных правилах когнитивного конструирова­ния, то необходимо четко различать эти понятия.

Как удалось показать Пиаже, категории эквивалентности и са­мотождественности не являются врожденными, а конструируются каждым «нормальным ребенком» в течение первых двух лет жиз­ни [20].Основополагающим является развитие воображения, кото­рое, с одной стороны, позволяет одно из прошлых восприятий сравнивать с другим, происходящим в настоящий момент, а с дру­гой — делает возможным объединять повторяющиеся восприятия и в особенности комплексы восприятий и, далее, определять их в ка­честве объектов, располагающихся в пространстве, независимом от активности самого субъекта, и во времени, текущем вне его эмпи­рического потока. Развитие воображения по такому сценарию ве­дет к двум принципиально возможным ситуациям сравнения: либо два комплекса восприятий одновременно «экстернализируются» как два независимых один от другого объекта; либо они рассматри­ваются в качестве двух восприятий одного и того же «существующе­го» объекта, единого в своей самотождественности. Это не имеет ничего общего со сравнением в реальности (Vergleich an sich), a лишь определяет концептуальный характер того, что сравнивают. Если процедура сравнения ведет к заключению «одинаковости», то мы имеем дело либо с двумя объектами, которые по сравниваемым параметрам оказываются равнозначными, либо содним объектом, который в промежутке между обоими опытными восприятиями не изменился. Если процедура сравнения, напротив, приводит к за­ключению «различности», то либо у нас два объекта, которые различны, либо объект один, но он изменился со времени предыдуще­го восприятия.

На практике эмпирические события сами объединяются таким образом, что нам не приходится каждый раз осознанно совершать выбор между эквивалентностью и самотождественностью. В одной из своих работ я уже показывал, что встречаются сомнительные си­туации, и то, каким образом мы пытаемся их разрешить, — в част­ном случае тождественности мы стремимся отыскать более-менее правдоподобное доказательство непрерывности [9]. Здесь же мне хо­телось бы лишь подчеркнуть, что факт непрерывности существова­ния индивидуального (самотождественного) объекта всегда является продуктом операции, производимой познающим субъектом, но ни в коей мере не может быть объяснен через свою принадлежность объек­тивной действительности [*].

* Сравните с аналогичными обоснованиями фон Фёрстера в том же сбор­нике, откуда взят немецкий оригинал данной работы (Foerster Heinz von. Das Konstruieren einer Wirklichkeit. S. 46).

Никто более искусно не использует это принципиальное свой­ство, чем фокусник. Предположим, на одном из представлений он просит у кого-нибудь из зрителей кольцо, перебрасывает его через сцену своему помощнику, а затем предлагает ошеломленному зри­телю отыскать кольцо в собственном кармане. Фокус состоит в том, что восприятие зрителей нарушается таким образом, что они совершенно непроизвольно устанавливают тождественность между единственный раз увиденным кольцом и любым переброшенным через зал объектом. Если это удается, то остается предположить, что только чудо в состоянии одно и то же кольцо переместить в карман зрителя. Аналогичным образом происходит и в случае с красной лентой, которую фокусник разрезает на мелкие кусочки, а затем буквально через мгновение снова размахивает ею перед глаза­ми во всей ее первоначальной целостности. Другим схожим и час­то цитируемым примером служит кинофильм, который мы при определенных условиях восприятия смотрим как единый континуум отдельных различающихся изображений (кадров), как одно непре­рывное движение. Вне зависимости от того, скакала ли где-то и когда-то «реальная» лошадь в действительности и была при этом снята на пленку, во время демонстрации фильма мы сами должны из последовательности кадров сконструировать движение как не­прерывное изменение (одной и той же лошади). (Тот факт, что всю операцию мы проделываем непроизвольно, ничего не меняет в том, что каждый раз мы все равно должны ее проделывать, если хотим увидеть лошадь в движении.)

Не в меньшей мере конструктами являются суждения об оди­наковости или различности в сфере предметного восприятия. Как я уже ранее упоминал, «одинаковость» — это всегда результат ис­следования определенных свойств. Два яйца могут считаться оди­наковыми по форме и цвету уже по тому, что происходят от одной и той же курицы, но различаться, если одно было снесено вчера, а другое — шесть недель назад. Полевая мышь и слон имеют разли­чия по многим характеристикам и все же они одинаковы в том, что являются живыми существами; их тождественность проявляется и в том случае, когда мы хотим отделить млекопитающих от других классов животных. Наконец, все яйца, все животные и все вещи, которые я наблюдаю или могу себе представить, являются одина­ковыми в одном: я сам путем вполне определенных операций вос­приятия обособил их в поле моего эмпирического пространства в качестве ограниченных, замкнутых в себе объектов. Как в отноше­нии данного случая, так и в отношении любого другого не подле­жит сомнению то, что критерии, на основании которых устанавливается факт тождественности или различия, создаются и отбирают­ся самим субъектом в процессе его жизни и формирования суждений и не могут быть приписаны независимому мирозданию.

Теперь, когда мы знаем, что повторяемость конструируется на основе операции сравнения, становится ясно, что те же принципы остаются в силе для любого вида регулярности (которая всегда слу­жит предпосылкой повторяемости). И в том, и в другом случае это является вопросом выбора того, что именно берется во внимание при сравнении и к чему конкретно относится требование «тождест­венности». Полагая, что исходный сырьевой материал опытного мира является достаточно богатым, ассимилирующее сознание в состоянии привнести (сконструировать) в полностью беспорядоч­ный, хаотичный мир регулярность и порядок. В какой мере это удается, больше зависит от целей и от уже сконструированных ис­ходных положений, чем от данных, поступающих из так называе­мого «реального» мира. Все же в пределах нашего опыта, опреде­ляемого избранными целями, мы склонны приписывать любые препятствия скорее мифической действительности, чем нашему об­разу действия.

Строитель, занимающийся кирпичными постройками, рано или поздно приходит к заключению, что все оконные и дверные проемы должны иметь свод для поддержания верхних конструкций. Если при этом строитель будет убежден в том, что он открыл один из законов абсолютного бытия, то будет ошибаться таким же обра­зом, как ошибался Кант, который верил, что всякая геометрия должна быть исключительно Эвклидовой. Все, что мы выбираем в качестве строительного материала, будь то кирпич или элементы Эвклида, определяет границы конструирования. Эмпирически мы можем воспринимать эти границы только «изнутри», из перспекти­вы кирпичной постройки или Эвклидовой геометрии. Пределы мира, о которые разбиваются наши начинания, нам не дано уви­деть воочию. То, что мы переживаем, воспринимаем, познаем, изучаем, конструируется исключительно из нашего собственного строительного материала и подлежит объяснению только с позиций нашего способа конструирования.

Резюме

Правила языка неумолимо вынуждают нас к последовательному изложению. Все три части могут быть прочитаны лишь последова­тельно, одна за другой, несмотря на то что данная очередность вовсе не является отображением некоего обязательного логического по­рядка. Тема каждой отдельной части имеет лишь весьма условную автономность, поскольку все, что говорится в конструктивистском ключе, настолько тесно переплетается с другими базовыми идеями, что любое автономное изложение неизбежно будет производить впечатление вырванности из общего контекста подобно пианисти­ческому этюду (Fingerubung). Приведенная аргументация не должна рассматриваться в виде тянущейся единой нити, на кото­рую нанизывается новое миропонимание; напротив, это одна неде­лимая ткань.

Семантический анализ показывает, что, с одной стороны, со­знание, обладающее свойством познавать, судит о «повторяемо­сти», «постоянстве» и «регулярности», только опираясь на прин­цип сравнения; с другой стороны, он показывает, что еще до того, как произойдет операция сравнения, вопрос о том, рассматривать ли оба события, подлежащие сравнению, как проявления одного и того же объекта или как два отдельных объекта уже должен быть ре­шен. Такое решение устанавливает для каждого случая, что рас­сматривать как «существующую» целостность (предмет) и что как отношения (между предметами); так создается структура в общем потоке эмпирических событий. Эта же структура является не чем иным, как тем, что когнитивным организмом, наделенным созна­нием, воспринимается как «действительность». А поскольку такая «действительность» была сотворена и творится практически всегда непроизвольно, она кажется данностью независимого, автономно «существующего» мироздания.

Такая позиция не является чем-то новым. Со времен Пиррона и до теоретических физиков современности, которые вынуждены часто себя спрашивать, открывают ли они законы природы или природа втискивается в предустановленные гипотезы путем тщательной подгонки экспериментальных наблюдений, скептицизмостается верен своему заключению. До тех пор, пока мы в высшей степени являемся «метафизическими реалистами» и наделяем по­знание (как научное, так и повседневное) возможностью переда­вать «истинную» картину от нас независимого «реального» мира, скептики будут всегда казаться пессимистами и задирами, так как их аргументация волей-неволей обращает наше внимание на тот факт, что никакое «достоверное» познание невозможно. Все же реалист обязан, несмотря на это, оставаться реалистом даже тогда, когда он отворачивается от аргументов скептицизма как от проти­воречащих «здравому» смыслу и поступает так, как будто бы они никогда не высказывались. Если бы он серьезно рассмотрел эту аргументацию, то должен был бы отступить в одну из форм субъек­тивного идеализма, а такое отступление неизбежно приведет его, в конце концов, к солипсизму — к убеждению, что никакого незави­симого от субъекта мира вообще существовать не может.

Поскольку, с одной стороны, сложившаяся ситуация благода­ря неопровержимой логике аргументации скептицизма выглядит совершенно неотвратимой, с другой стороны, мы интуитивно убеждены и обнаруживаем ежедневно из повседневного опыта, что мир полон препятствий, которые мы сами не устанавливаем наме­ренно на своем пути, мы должны вернуться к самим основам тео­рии познания, чтобы быть в состоянии разрешить возникшую дилемму. Помимо прочих, к такого рода основам принадлежит во­прос о соотношении между знанием и действительностью, и именно это является тем пунктом, по которому радикальный кон­структивизм выходит за пределы традиционного сценария в эписте­мологии. Коль скоро познание больше не понимается как поиск абсолютного (иконического) соответствия с онтологической дейст­вительностью, а видится лишь как поиск подходящего образа дейст­вия и способа маслить, традиционная проблема исчезает сама со­бой. Знание конструируется живым организмом таким образом, чтобы бесформенный в себе и для себя пребывающий эмпириче­ский поток упорядочить насколько это возможно в воспроизводи­мые события и в более или менее надежные связи между ними. Возможности для такого рода конструирования упорядоченности всегда определены предыдущими ступенями данной конструкции. Это значит, что «реальный» мир обнаруживает себя исключительно в том месте, где наши конструкции терпят неудачу. Поскольку все неудачи описываются и объясняются нами исключительно в тех же понятиях, которые мы использовали при конструировании разру­шившейся структуры, никакие препятствия на нашем пути никоим образом не могут передавать ту или иную картину мира, который в противном случае мы могли бы сделать ответственным за неудачу.

Для того, кто это понимает, само собой разумеющейся является мысль о том, что радикальный конструктивизм не следует истолко­вывать как некое изображение или описание абсолютной действи­тельности, а как одну из возможных моделей познания, относящейся к когнитивным живым существам, способным из материала своего собственного опыта конструировать более или менее надежный мир.

[1] Bateson G. «Cybernetic explanation» American Behaviorist. 1967. 10. P. 29—32.

[2] Berkeley G. (1710). A Treatise Concerning the Principles of Human Knowled­ge. La Salle (Illinois). 1963. P.32.

[3] Campbell D.T. Evolutionary Epistemology // The Philosophy of Karl Popper. P.A.Scilpp (Hrsg). La Salle (Illinois), 1974.

[4] Ceccato S. Un tecnico fra i filosofi. Vol. 1 und 2. Marsilio, Mantua, 1964/1966.

[5] McCulloch W.S. Embodiments of Mind. Cambridge (Mass.), 1965. S. 154.

[6] Diels H. Die Fragmente der Vorsokratiker. Hamburg, 1957. S. 39.

[7] Diets: op. cit. S. 20.

[8] Empiricus Sextus (ca. 200 n. Chr.). Outlines of Pyrrhonism. (Obersetzt von R.G. Bury). L., 1967. P. 57,1, 94—95.

[9] Glasersfeld E. von. Cybernetics, experience, and the concept of self // A Cy­bernetic Approach to the Assessment of Children: Towards a more Humane Use of Humane Beings. M. N. Ozer (Hrsg.) Boulder (Colorado). 1979.

[10] Hume D. (1750). An Enquiry Concerning Human Understanding. N. Y., P. 47.

[11] Kant I. (1783). Prolegomena zu jeder kunftigen Metaphysik. Werke. Bd. IV. Berlin, 1911. P 294.

[12] Kant: op. cit., S. 295.

[13] Kant: op. cit., S. 295.

[14] Kant I. Kritik der reinen Vernunft. Werke. Bd. III. 2. Auflage, 1787. S. 27.

[15] Kelly G.A. A Theory of Personality. N. Y., 1963. S.8.

[16] Lorenz K. Kants Lehre vom Apriorischen im Lichte gegen-wartiger Biologie. Blatter fur deutsche Philosophic 15. 1941. D. 94—125.

17] Maturana H.R. Biology of Cognition. (Report 9.0). Urbana (Illinois), 1970. P. 2.

[18]Mays W. The epistemology of Professor Piaget. Minutes of the Aristotelian So­ciety. L., Dec. 7. 1953. P.m54—55.

[19] Piaget J. La construction du reel chez l’enfant. Neuchatel, 1937. P. 311.

[21] Putnam H. Reason and History (in press).

[22] Richards J., Glasersfeld E. The control of perception and the construction of reality. Dialectica. 33. 1979. P. 37—58.

[23] Rubinoff L. Vico and the Verification of Historical Interpretation // Tagliacozzo, G., Mooney M. und Verene D. P. (Hrsg.). Vico and Contemporary Thought. At­lantic Highlands, 1976.

[24] Skagestad P. Taking evolution seriously: Critical comments on D.T.Campbell’s evolutionary epistemology. The Monist. 61. 1978. P. 611—624.

[25] Spinner H.F. Begrundung, der Kritik und Rationalitat. Bd. 1. Vieweg. Brauns­chweig, 1977. S. 61.

[26] Uexkull J. von (mit Georg Kriszat, 1933). Streifziige durch die Umwelten von Tieren und Menschen. Frankfurt a.M., 1970.

[27] Vico G. (1710) De Antiquissima Italorum Sapientia. Stamperia de’Classici Latini. Neapel, 1858. Kapetel I, § 1, 5—6.

[28] Vico: op. cit. Kapitel I, § III, 2.

[29] Vico: op. cit. Kapitel VII, § III, 5.

[30] Vico: op. cit. Kapitel III, §1,2.

[31] Vico: op. cit. Kapitel III, §1,3.

Источник