Что такое русская тоска
Итак, русская тоска. Первое приближение к теме
Русская тоска может быть как-то связана с темой дороги? Русской дороги? В степи, уходящей за горизонт?
Это первое что в голову приходит, русская тоска – это когда ты смотришь вокруг, и, причём вдаль желательно, созерцательное такое состояние, первый образ, который появляется в голове.
И ещё что-то такое, связанное с переходом от лета, например, к осени. Умирание. А что такое осень как не умирание?
И сделать ничего нельзя.
Я вижу два варианта, два компонента этой тоски. Русский человек верит в иное. Это наша базовая вера. Что что-то иное лучше, чем своё.
Допустим, дорога. Куда она ведёт? Разве не в иное? Путешествие в Древней Руси воспринималось как переход в загробный мир. А переход в загробный мир воспринимался как путешествие. Покойников спускали по реке. Что такое дорога_как_переход_в_иное?
В ином нет враждебности. Русский человек его приемлет. Оно для него предпочитаемо. Иное. Некое такое, особенное. А тут дорога. Куда она нас ведёт в иное? Мне кажется тоскливая тема дороги связана с ощущением неопределённости. Русского человека томит неопределённость. Неизвестность. Но поскольку пространство огромное, неизвестность становится бесконечной. Русские песни о дороге, какие угодно, они тоскливые как большинство русских песен. Но они не трагические.
А разве дорога это не уход в иное?
Русская тоска может быть связана с тоской по иному.
Наш мир несовершенен, а уж русский мир тем более несовершенен, все русские это понимают, что мы живём в бардаке. И поэтому возникает идея тотального эскейпа, ухода. Дорога. Я ухожу из несовершенного мира.
Но в теме дороги и русской тоски нет идеи надежды, это очень важно. В том-то и дело, что русская тоска, она безнадёжна. Она очень пессимистическая. Она не трагическая, но она очень пессимистическая. Некая безысходность.
Наш мир несовершенен, и может быть дом, деревня, откуда я уехал, город, мой ремесленнический цех, к которым я отношусь. И вот я уезжаю от этого несовершенного мира в иное. И во мне возникает разрыв.
Люди традиционной культуры всегда боялись чужого. Разрыв, противоречие между необходимостью уехать и страхом перед иным. Оно не враждебно, оно просто неопределённо. В каком-то смысле это даже страх перед новым. Такой старообрядческий страх перед новым. Перед изменением вообще. Но ведь старообрядчество выразило очень важную сторону русского человека.
Глобальная русская тоска связана с неопределённым отношением к глобальной неизвестности впереди, когда отрицают наличное бытие. Русская тоска – это неприятие своего. Как чего-то позитивного, с чем надо взаимодействовать конструктивно. Улучшать, шлифовать, любоваться.
Обратим внимание, западные люди, как они умеют комфортно обустроиться. Вот они приехали куда-нибудь в Австралию, эти англосаксы, голландцы. Как они комфортно зажили. Они не стесняются шлифовать каждую жизненную мелочь.
Русский человек ушёл из своего бытия, а к другому бытию так и не пришёл. И вот здесь он существует в разрыве, поэтому у него тоска. Русский человек всё время в дороге. И физически, и психологически, и морально, и астрально, и всяко-разно.
Тургенев в одном из рассказов устами своего герой говорит, что если трое образованных француза соберутся, они будут болтать только о женщинах, если трое англичан, то будут говорить только о политике и парламенте, а если соберутся трое образованных русских, то будут говорить только о будущем России.
А что такое будущее России, как не та же самая дорога в иное? Ясно, что будущее России – оно иное. У либералов есть даже такое выражение расхожее, «в прекрасной России будущего».
Русский человек – он путник. Он идёт. И его томит сразу всё. Его не устраивает наличное бытие, ему плохо в дороге, потому что путешествовать очень сложно (и потому церковь ослабляет пост для путешествующих).
Тоска русского человека связана именно с верой в иное. Эта вера не несёт в себе надежды. Она не просветлённая. Но она и не трагическая. Это именно вера. А что такое Бог, как не Иное?
Обратим внимание, какие три иконы всегда висели в русских деревнях в красном углу. Спаситель, Богородица и Святитель Николай. Бога-Отца никогда не было. А кто такой Святитель Николай как не покровитель путешествующих? Конечно, русские вкладывали в этот образ другой смысл. Он там типа чудотворец, подарки дарит. Интересное совпадение, идея дороги, путешествия, и Святитель Николай, который был составной ипостасью русской троицы.
Сюда же примешан один из пластов этой тоски. Осознание того, что я ничего не могу сделать, и русская лень, такого, обломовского характера. Мир несовершенен и вообще не надо в него вкладываться. Кстати, он ещё и греховен, лежит во зле. И в конце времён должен сгореть.
Такое явление раньше было, «богоискательство», когда ходили странники и «искали Бога». Но оно было сильно развито до Революции. Богоискательство, я имею ввиду не интеллектуальное, начала ХХ века, а именно вот эти странники, которые «искали Бога». Это своего рода перевод этой русской тоски в путешествие по направлению к Богу. Трансформация тоски в физическую и душевную активность.
Но русская тоска не связана как таковая с поиском Бога. Она шире. И вот эти вот странники – это был частный случай, а не общий. Очень не хочется сводить русских к православию, вообще к христианству. Русский по своей сути не христианин. Он верит в иное, и христианство оказалось частным случаем этой веры. Одна вера очень удачно наложилась на другую. На Западе такое не прокатило. Вера западного человека посюстронна. И когда европеец путешествует, то он всегда у себя дома. А русский и на своей земле не чувствует себя хозяином.
«Русский народ не столько осваивал новые земли, сколько без боя забирал их в плен. Эта ВОЕННОПЛЕННАЯ ЗЕМЛЯ и работала на русский народ, работала без того, чтобы он сам на ней по-настоящему работал. Так постоянный колонизационный разлив России, неустанный прилив хлебородных равнин, которые приходилось наспех заселять и засеивать, лишил русский народ не только необходимости, но и возможности заботливого и тщательного труда на земле. Кое-как бередили все новую и новую целину и в смутном инстинкте государственного строительства брали с неё ровно столько, сколько требовалось, дабы осмыслить и оправдать дальнейшее продвижение. Так столетиями создавался в России стиль малокультурного, варварского хозяйствования, психология безлюбовного отношения к любимой земле, ощущение в качестве земли-кормилицы не столько собственной земли под сохой, сколько земли за чертой своей собственности.
Тяга к земле НА ГОРИЗОНТЕ характерна для крепостного сознания не меньше, чем для сознания колонизаторского. Не в меньшей степени, чем народ-колонизатор, тянется крепостной народ ВСЕМИ ПОМЫСЛАМИ ДУШИ ОТ СВОЕЙ НАСИЖЕННОЙ ЗЕМЛИ К КАКОЙ-ТО НЕ СВОЕЙ, ДАЛЕКОЙ ЗЕМЛЕ. » (Фёдор Степун)
Это первое приближение к проблеме русской тоски. Два тезиса. Русский человек не настолько высокодуховен, что ему нужен высший смысл, как Обломову, и не то чтобы он был примитивно ленив, что ему нужно только пьянствовать и воровать. Он не хуже и не лучше других народов. Но он особенный.
И вот здесь возникает ещё один момент по поводу тоски. Тоска связана с переходом, с уходом и с движением. С движением к бесконечности. Если мы говорим о дороге и русской тоске, то мы почему-то сразу думаем о путешественнике, который идёт пешком. Это странник. «Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих» (Пс.119.20). Так вот, как бы он не двигался, а горизонт всё время уходит от него.
А смысл вообще есть? Какой угодно. Дойти наконец, расслабиться и набухаться, или дойти до высшего смысла, это не имеет значения. Я иду слишком медленно, я никак не дойду до горизонта, я никак не получаю то, что мне нужно и я от этого тоскую. Только это движение для нас является метафизическим, метафорическим. Мы как бы всё время все идём. Учёный в своём поиске разве не идёт? Есть выражение «ход исследования/эксперимента». Или «ход мысли». Мысль тоже идёт. Учитель, когда преподаёт, разве не идёт? Это же движение. Ребёнок растёт, он же тоже идёт.
Всё наше бытие можно понимать как такое движение. И вот это движение оказывается нас томит, потому что, во-первых очень медленно, результатов не видно. Вокруг бардак, неустроенная жизнь, и горизонт отодвигается от нас всё дальше. «Прекрасная Россия будущего» всё никак не настанет. Конечно, там есть компонента социальной несправедливости, но я не думаю чтобы она была определяющей.
Но, тем не менее, религиозная компонента в этой тоске тоже есть. Кроме той религии и веры в иное, самой глубокой, есть ещё вера просто в Бога. Все говорят что Бог. А мы русские, разве не употребляем выражения, даже неверующие, «Бог с ним», «О, Боже!», «чёрт с ним». Это существенно. Бердяев пишет, что русский человек может быть за Бога, может быть против Бога, но никогда не без Бога. «Потому что странники мы пред Тобою и пришельцы, как и все отцы наши, как тень дни наши на земле, и нет ничего прочного» (1 Пар.29,15).
Бог предстаёт сразу в нескольких ипостасях. Во-первых, социальная справедливость, проблема теодеции, «ну как же Бог допускает эту несправедливость, где же он, Бог-то? Когда всё так плохо, почему же Он не покарает грешников, чего не вмешается в этот бардак, не поможет нам, русским, жить?» И здесь у нас идёт смысловая линия в сторону «волшебной палочки», «волшебной щуки», «золотой рыбки», «скатерти-самобранки» (типично русского желания получить сразу всё и нахаляву). А вот пусть Бог нас накормит, а мы будем сидеть сложа лапки и бухать. Ну, может, слегка помолимся.
Другой момент, тоже связанный с Богом. Бог выступает как высший смысл. Я путешествую, пространство бесконечно и Бог бесконечен. Я некоторым образом ищу Бога. И здесь идёт логическая нить в сторону религиозных странников, которые искали Бога. Но это упрощение.
Бог в самом широком смысле, как путешествие к горизонту. Бог и горизонт в русском восприятии как бы сливаются воедино. И Россия как бы не просто движется, она движется одновременно к Богу. То есть это совмещённые понятия в сердце русского человека. Бог и горизонт. То далёкое, иное.
Русская тоска связана с Богом, но она не определяется только Им, это лишь один из компонентов. «И радовались, и говорили о себе, что они странники и пришельцы на земле» (Евр.11:13).
И наконец, ещё один момент. Существую я, русский человек. Я иду по этой бесконечной степи, я по ней иду к этому бесконечному горизонту с этим бесконечным Богом, который может быть у меня за горизонтом, а может быть у меня в сердце, это неизвестно. Я иду по этой бесконечности. Я помру здесь в дороге. А вся эта огромная степь останется.
Печорин в самом последнем разговоре с одним из самых русских персонажей во всей нашей литературе, Максимом Максимычем говорит: «авось, умру в дороге». Максим Максимыч спрашивает Печорина при встрече: «а чего вы там делали?» (на Кавказе). Печорин отвечает, улыбаясь: «скучал».
Печорин, это разве не воплощение русской тоски? Человек, у которого достаточно денег, и он начинает троллить туповатого и простоватого Грушницкого, разбивает сердце Мэри просто от того, что ему больше заняться нечем. Он от той самой русской тоски всё это делает. От бессмысленности.
Русская тоска связана со смыслом. Причём важным и убедительным. Печорину не удалось его найти, отчего он занимается фигнёй и потом уезжает на Кавказ, в поиске смерти. Здесь смерь выступает как высший смысл, избавление от тоски. Такая иллюзия действия, иллюзия жизни. В которую русские готовы впасть от тоски. Возможно, именно от тоски мы затевали все войны. Своим-то обустройством оно как-то лень.
А Евгений Онегин? Он же тоже в путешествие отправляется. И он возвращается другим, изменённым. У него совсем другой мир. Он, наконец может оценить Татьяну Ларину. Он влюбляется в неё. Хотя когда она была в него влюблена, он не мог ответить на её чувство. Почему? Он прошёл через этап путешествия и тоски. Он обрёл некий смысл. От тоски он, возможно, избавился. Как правило, тот, кто влюблён, русской тоски не имеет. Но Онегин потерял самое лучшее, что он мог иметь.
И вот это всё русский человек носит в себе. И разве его душа не разрывается от этой неопределённости?
Тургенев пишет, что мысль гораздо сильнее в нас действует, когда она остаётся полуподозренной истиной. Вот у русского человека всё это в бессознательном кроется, и поэтому ему тоскливо, что он не может всё это вербализовать, понять, осмыслить всё это вместе. И от этого ему ещё тоскливее. Он чувствует свою немощь даже перед самим собой. И он чувствует, что в нём есть точно такая же глубина. В нём тоже есть эта сраная степь с этим сраным горизонтом. В нём тоже есть путешествие. Внутрь. Только он уже боится заглянуть в эту бездну, иначе бездна взглянет в него.
Русский человек очень боится познать самого себя. Панически боится. Потому что выяснится, что все его скрепы это говно. И русские отнюдь не самый миролюбивый народ. И Русь вообще не святая. И правды нет и выше. Поэтому он предпочитает, чтобы всё это оставалось внутри. Непроговорённое, неосознанное, невысказанное. Куда проще верить в свою силу да величие.
Русский человек – это баба, которая не встретила мужика. И она томится от этого неопределённого будущего. «А может я его так и не встречу, мной так никто и не овладеет, не защитит от самой себя, не заставит забыть о тоске и одиночестве?» Но тут она встречает Запад, который ею овладевает.
Что такое русская тоска
Мы говорим с тобой на одном языке, поэтому уверяем тебя: ты чувствителен, не уникален, но не одинок. Мы всё объясним. Или нет. Просто хотим убедить тебя говорить без умолку, пока действует машина диалога.
Повторим тургеневское, выученное еще в школе: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора…». Язык говорит за нас, за всю нацию, за каждого. Именно он на всех уровнях, от фонемного до синтаксического, вытаскивает из народа (из тебя, как из его представителя, тоже) то уникальное, что нельзя найти ни в ком другом. Как ни странно, многие забугорные блоги и ресурсы, тяготеющие к переводам и всякому word porn, не находят внятного объяснения одному и тому же чуду — русской тоске (google it, если есть сомнения). Говорят, её нельзя перевести так, чтобы не потерять в значении. Достоевский бы одобрил. Да и Михаил Бахтин с Юрием Лотманом в стороне не остались. К тому же нашу русскую тоску разбирают Владимир Набоков, ученые Швейцарского центра аффективных наук и создатели милой словесной кунсткамеры с просторов tumblr. Энтони Берджесс решил бы, что это про старое доброе ультранасилие, но на самом деле это всё — unynie, handra, dosada, pe čal’ и grust’.
Что на уме, то и на языке.
Фото: Вихров Константин
Иначе говоря: непереводимость и «дивное» Владимира Набокова
Непереводимость — культурно-языковой феномен, который нельзя перечеркнуть снобизмом языковых носителей или условной профнепригодностью отдельной группы переводчиков — несмотря, например, на недоумение зрителей кинопремьер, которым приходится прорываться через очередной маркетинговый ход, превращающий какую-нибудь комедию «F-word» в «Дружбу и никакого секса». Чем менее конкретно и фактично представлено явление, чем сложнее его эмоциональная окрашенность, тем тяжелее его описать, а затем и «встроить» в сознание чужака. Так самая извращенная эмоция, вытащенная со дна души чьими-то грязными ручонками, но нашедшая подходящее слово в твоем родном языке — в глубинном смысле, сигнал «внутренней» причастности твоему народу (так и хочется добавить обращение «наш ноющий друг»). Проще говоря, твоя досада — удел миллионов русскоязычных, что значит — ты не уникален, но не одинок в своей способности ощущать эту эмоцию. Когда ищешь в другом языке эквивалент сказанному, необходимо максимально емко и точно передать смысл, однако код может разниться, поэтому иногда вытащить в одну лексему все необходимые компоненты значения практически невозможно.
Toska — a dull ache of the soul, a sick pining, a spiritual anguish (тупая боль в душе, мрачное томление, духовное страдание).
Фото: Вихров Константин
Русская тоска не переводится ни на один язык, не находит синонимов в иноземных далях, об этом еще Владимир Набоков писал, который вечно находился в поисках того самого дивного родного языка:
«No single word in English renders all the shades of toska. At its deepest and most painful, it is a sensation of great spiritual anguish, often without any specific cause. At less morbid levels it is a dull ache of the soul, a longing with nothing to long for, a sick pining, a vague restlessness, mental throes, yearning. In particular cases it may be the desire for somebody of something specific, nostalgia, love-sickness. At the lowest level it grades into ennui, boredom».
Aleksandr Pushkin, Eugene Onegin a novel in verse. Translated from Russian with a commentary by Vladimir Nabokov
«Ни одно английское существительное не передает всех оттенков этого слова. На самом глубоком и мучительном уровне это чувство сильнейшего душевного страдания, часто не имеющее объяснимой причины. В менее тяжелых вариантах оно может быть ноющей душевной болью, стремлением непонятно к чему, болезненным томлением, смутным беспокойством, терзанием ума, неясной тягой. В конкретных случаях оно означает стремление к кому-то или чему-то, ностальгию, любовные страдания. На низшем уровне — уныние, скуку».
Владимир Набоков «Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин»»
В 2014 году издательство «Oxford University Press» выпустило «Components of Emotional Meaning: A Sourcebook» («Исследование о компонентах значения эмоций») Джонни Дж. Р. Фонтейна, Клауса Р. Шерера и Кристины Сориано, ученых-психологов из Швейцарского центра аффективных наук, который базируется в Женеве. К работе подключились Анна Огаркова и Ирина Приходько, имеющие непосредственное отношение к этому центру. Одна из глав посвящена культурной и речевой специфике концепта русской тоски, у которого, по предположению исследователей, может отсутствовать иноязычный эквивалент. Они обращаются к трудам Апресяна и выделяют лексическую группу, объединяющую тоску, печаль и грусть — все они сводятся к недостижимости чего-то желанного. Можно проследить тесную связь тоски с печалью, в словаре синонимов указаны также unynie (doom, по их мнению), melancholia и handra (spleen). Таким образом, тоска — не «чистая эмоция», а смесь эмоций, герметично упакованная в одно слово. Интересно, что после долгих размышлений и опытов, исследователи не вспомнили синонимичную тоске скуку и едва ли затронули зависимость тоски от внешнего объекта (пример: тосковать по кому-то). Мы можем почувствовать разницу между предложениями «Я скучаю по тебе» и «Я тоскую по тебе», что в английском сводится к известному «I miss you» — хотя гораздо ближе будет «I long for you», что чаще переводят как «Я хочу к тебе».
Фото: Вихров Константин
Даниэле Монтичелли, профессор Института гуманитарных наук Таллиннского университета, в работе «Самоописание, диалог и периферия у позднего Лотмана» указывает (пусть и в глобальном семиотическом плане, а не только в рамках теории перевода), что диалог — перевод непереводимого. «Запуская» высказывания в речь, мы уже предвосхищаем возможную реакцию. Заключая сложную эмоцию в слово, мы трансформируем ее — пытаясь перевести полученное слово на новый язык, мы искажаем его еще больше. Федор Тютчев близок к истине: «Мысль изречённая есть ложь».
Оговоримся сразу, машина диалога — выражение, заимствованное из «Семиосферы» Юрия Лотмана, где он исследует природу самого диалога, художественного текста и возможностей его перевода, то есть в некотором смысле отзеркаливания, когда тексты отражают друг друга, но не совпадают, то есть относятся друг к другу, как правое и левое. Рассуждая об искусственном разуме, Лотман пишет, что сознание без существования партнера невозможно.
Если мы определяем думающее устройство как интеллектуальную машину, то идеалом такой машины будет совершенное художественное произведение, решающее парадоксальную задачу соединения повторяемости и неповторимости. Фактически эволюцию живых организмов к сознанию можно описать как эволюцию по пути углубления значимой индивидуализации каждой особи и одновременной ее деиндивидуализации как включенной в надличностные структуры.
Юрий Лотман «Семиосфера» («Мозг — текст — культура искусственный интеллект»)
Под надличностными структурами принято понимать мировоззрение, науку, искусство, религию, нацию, социальную группу и т.д. Вполне возможно, если рассматривать микропроцессы, возникновение самого понятия «тоска» — тот же путь одновременной индивидуализации за счет эмоциональной эволюции и дезиндивидуализации — из-за массового возникновения этой сложной эмоции, которой потребовалась словесная форма. Снова упрощаем: когда это чувствует кто-то один, то машина диалога не нуждается в форме для этого ощущения, если же ощущение частотно — оно получает форму или тип. Согласно исследованию австрийского социолога А. Шюца, с помощью символов, включенных в категории и типы, мы формируем свою реальность. И снова — наше сознание диалогично, поэтому нуждается в способности описать то, что чувствует, но именно это лишает его абсолютной уникальности испытываемого впечатления. Здесь можно обратиться и к полифонии Михаила Бахтина, который упоминал ее в связи с нашим любимым тоскливым писателем — Федором Михайловичем Достоевским. Мы откликаемся на чужой голос, и, благодаря оценке извне, обретаем двойников — здесь снова возникает лотмановское отзеркаливание (но не совпадение) текста. Художественное сознание — эмоционально и диалогично более всего. Даже экран — твой собеседник: например, кино выступает партнером в общении с каждым зрителем, отсюда разница в мнениях и интерпретациях сюжета (подробнее об этом можно прочитать в книге Юрия Лотмана и Юрия Цивьяна «Диалог с экраном»).
На какой бы язык ни переводилась тоска, остается непереводимый остаток — из-за этого само понятие тоски теряет в весе и смысле. Парадоксально, тоска, как всякое сложное, неизбежно трансформируется не только когда подвергается переходу в английский, немецкий или любой другой язык, но и когда просто в диалоге достигает уха и сознания другого. Вот она, лотмановская одновременная переводибельность и непереводимость»: тоска — невыразимое, которое получило форму и место в нашем языке, следовательно, в нашем языковом сознании — в той самой «машине диалога». И тебе, что владеет этим словом из восточнославянских глубин, оно доступно — ты носишь его в себе, как тяжкий груз. Ибо не перевелась еще тоска на земле русской.
russkiy_malchik
russkiy_malchikЗаписки наивного человека
на исправленной карте звездного неба
Кризис жанра.
Автор немного не в курсе..
Что Адама и Еву создали, а славяно-ариев сотворили(разница огромная), это перволюди, по образу и подобию..За что потомство Адама и Евы и уничтожает человеко-Богов..А Спаситель приходил открыть адские врата, в метафизическом плане, чтобы «потомство» могло прогрессировать, восходя по ступеням совершенства, от воплощения к воплощению..Славяно-ариям же, потомками коих мы и являемся, не нужно посредничество, так как мы являемся образом и подобием.Правдо состояние «образов и подобий» редко адекватно их предназначению, при нынешнем состоянии мира, но мы просыпаемся, и это чувствуют резко активизировавшиеся наши умные враги.
Перехватившие управление, те кому и предназначалось учение Спасителя принесли нам искственно созданную псевдорелигию, лунный культ, где участвуют деньги и культ личности..В последней редакции это культ очередного «его святейшества». Спаситель называется Христом, по гречески почему-то(при жизни его так не звали), а поведение современных последователей Христа прямо противоположно заповедям Спасителя, прямая речь Его, из Нового завета, к счастью, редакции не подверглась.
— Не любите не мира ни того что в мире,
— Как я был гоним так и вы будете гонимы,
— Даром получили, даром отдавайте, и т.д., и т.п..
В любом случае это не осуждение или агрессия с моей стороны, а призыв начать думать своей головой.Бог везде, а не только в одном месте, объявившего монополию на общение с Богом, и взвалившего на себя посредническую миссию, причем далеко не безвозмездно.И прежде всего Бог в тебе, ты есть плацдарм, место брани светлых и темных сил, твой выбор и есть результат их борьбы, твой выбор и есть ТЫ, все остальное лирика..Все иконки, цепочки, крестики, купола и звоны..Я не против аксессуаров, я за разумный адекватный баланс духовного и материального..
Edited at 2014-10-29 09:43 am (UTC)