Что такое рыбка бананка

Сэлинджер и его рыбка-бананка

Кстати, стоит отметить, что новый подход как раз и отличает Бананку от того, что было принято читать в конце сороковых. К Бананке не подходит ни модернизм, ни неомифологизм: стиль рассказа слишком прост, а сюжет незауряден, хотя и абсурден даже не по-кафкиански.

Новелла состоит из двух частей. В первой части мы видим молодую девушку, Мюриэль, которая по междугороднему телефону из отеля обсуждает с матерью странность своего мужа. Пожилая женщина страшно волнуется за свою дочь, так как считает, что у Симора не всё в порядке с головой. Например, он с чего-то однажды подарил Мюриэль книгу на немецком языке (через год после разгрома фашисткой Германии, в котором принимал участие). А когда бабушка Мюриэль заговорила о смерти, он стал подробно рассказывать, как это следует всё обставить. Но дочь старается успокоить мать; говорит, что, мол, всё хорошо, Симор даже вчера играл на рояле в фойе гостиницы, а сейчас преспокойно находится на пляже. Единственное только, что он загорает в халате, потому что не любит, когда смотрят на его татуировку, которой на самом деле нет…

Во второй части рассказа мы переносимся на пляж, где и отдыхает Симор. Он играет с трёхлетней девочкой Сибиллой, которой рассказывает историю про рыбку-бананку. Согласно его словам, именно такие рыбки любят заплывать в пещеры, где объедаются бананов и едва, растолстев, могут выплыть обратно. Но погибают они не от этого – от банановой лихорадки. После этого короткого эпизода, Симор поднимается к себе в номер, достаёт из чемодана револьвер и пускает себе пулю в висок.

Поверхностный план. С первого взгляда, рассказ можно объяснить тем, что Симор так и не справился с послевоенной жизнью. Всё его тяготит, а его начитанность и образованность встаёт в непримиримое противоречие с реальностью. Проще говоря, Симор разочаровывается в жизни какая она есть и не видит смысла жить дальше. Такая ситуация для общества была не чуждой: послевоенность воспринималась всё ещё остро, но это, однако, не объясняет историю с рыбкой-бананкой.

Кафкианский план. Его нам навязывает нарочитая абсурдность сюжета, в котором мы без труда можем выделить три кафкианские составляющие: во-первых, сам текст построен таки образом, что автор ничего нам не объясняет; вместо этого мы по обрывкам диалогов и недоговоренным словам должны догадываться о том, что Симор от чего-то пугается деревьев, когда ведёт машину; также не говорится, что именно он однажды сделал с цветной подушечкой…Предложения в Бананке расползаются в нашем внимании, а туманные места вносят ещё больше загадки в композицию. Вторая кафкинская составляющая – это явно сама рыбка-бананка. Её название было сочинено для того, чтобы подшутить над маленьким ребёнком (Сивиллой) но почему именно «бананка»? Ну, третье – это, конечно, абсурдное убийство в номере отеля. Вот так: просто весело поговорил с ребёнком на пляже, а потом пошёл к жене и пустил себе пулю в висок. Тем более странно, что этому предшествовала сцена в лифте, когда Симор и поднимался в номер. Он входит туда с незнакомой женщиной:

Любому психоаналитику после этих слов придёт в голову только одно: «Ноги – это субститут половых органов», скажет он вам. Симор явно не удовлетворён отношениями с женой, и подсказка этому – в самом начале рассказа Мюриэль читает в журнале статейку под названием «Секс – либо радость, либо – ад!» Симор бы явно выбрал второй вариант.

Таким образом, Бананка раскрывает нам всю прелесть латентных сексуальных отношений посредством темы ног. Не больше, ни меньше. Даже тема банана проясняется относительно фрейдистской логики. Банан – это фаллический символ. А так как эрос со времён сотворения Вселенной существовал бок о бок с танатосом (смертью), то и мотив внезапного убийства становится не таким уж и абсурдным. В рассказе Сэлинджера вся телесность и чувственность с пассионарностью приобретает символическое выражение, а никогда не существовавшая рыбка-бананка раскрывается как символ эроса, блуждающего в океане бессознательного (ведь воды – это бессознательное, так как вода не имеет формы).

Чтобы понять рассказ более основательно, стоит прибегнуть ко всем этим трактовкам. А кто найдёт ещё одну – тому звезду на грудь или рыбку. Бананку.

Источник

Хорошо ловится рыбка-бананка

Джером Д. Сэлинджер

Р. Райт-Ковалёва, В. Голышев и Э. Наппельбаум, А. Махов, М. Немцов

Содержание

Сюжет

В рассказе описывается пребывание молодой семейной пары на курорте во Флориде. Мюриэль, молодая женщина, находится у себя в номере, на пятом этаже отеля. Она созванивается со своей матерью. Во время их разговора мать постоянно тревожится о дочери из-за странного, по её мнению, поведения её мужа. Симор Гласс, которого Мюриэль дождалась после войны, по мнению матери психически неуравновешен и она советует дочери его остерегаться. Этот разговор постоянно перемежается темами о модной одежде и погоде. Сам Симор в это время лежит на пляже, закутавшись при этом в халат. Он встречается там со своей знакомой — маленькой девочкой 3-4 лет по имени Сибилла. Она зовет Симора купаться, и он рассказывает ей историю о банановых рыбках, которые едят бананы, заплывая для этого в пещеру. Одна такая рыбка съела семьдесят восемь бананов, раздулась, не смогла выплыть из пещеры обратно и умерла от банановой лихорадки.

Анализ

Смысл рассказа довольно загадочен. Произведение плохо вмещается в рамки модернизма, его стиль довольно простой, а сюжет, с одной стороны, простой, с другой — абсурдный. Существует множество различных интерпретаций рассказа.

« — Я вижу, вы смотрите на мои ноги, — сказал он, когда лифт поднимался.
— Простите, не расслышала, — сказала женщина.
— Я сказал: вижу, вы смотрите на мои ноги.
— Простите, но я смотрела на пол! — сказала женщина и отвернулась к дверцам лифта.
— Хотите смотреть мне на ноги, так и говорите, — сказал молодой человек. — Зачем это вечное притворство, черт возьми?
— Выпустите меня, пожалуйста! — торопливо сказала женщина лифтерше.
Двери лифта открылись, и женщина вышла, не оглядываясь.
— Ноги у меня совершенно нормальные, не вижу никакой причины, чтобы так на них глазеть, — сказал молодой человек».

Как видно, можно интерпретировать рассказ совершенно по-разному, вплоть до диаметрально противоположных точек зрения. Какой именно смысл вкладывал в рассказ сам автор, очевидно, никогда не прояснится точно.

Русские переводы

Перевод М. Немцова (заново переведшего как рассказы Сэлинджера, так и его роман The Catcher in the Rye) часто критикуется как плохо читаемый, по сравнению с версией Райт-Ковалевой. В то же время указываются и его преимущества — более точные совпадения с оригиналом, попытки сохранить те моменты, которые были важны для самого Сэлинджера.

Сравнение переводов отрывка рассказа

D.J. Salinger. A Perfect Day for Bananafish.

«Next time, push her off,» Sybil said.
«Push who off?»
«Sharon Lipschutz.»
«Ah, Sharon Lipschutz,» said the young man. «How that name comes up. Mixing memory and desire.» [9] He suddenly got to his feet. He looked at the ocean.
«I imagine you’ve seen quite a few bananafish in your day,» the young man said.
Sybil shook her head.
«You haven’t? Where do you live, anyway?»
«I don’t know,» said Sybil.
«Sure you know. You must know. Sharon Lipschutz knows where she lives and she’s only three and a half.»
Sybil stopped walking and yanked her hand away from him. She picked up an ordinary beach shell and looked at it with elaborate interest. She threw it down.
«Whirly Wood, Connecticut,» she said, and resumed walking, stomach foremost.
«Whirly Wood, Connecticut,» said the young man. «Is that anywhere near Whirly Wood, Connecticut, by any chance?»
Sybil looked at him.
«That’s where I live, » she said impatiently. «I live in Whirly Wood, Connecticut.»
«You have no idea how clear that makes everything,» the young man said.

Пер. Р. Райт-Ковалевой. Хорошо ловится рыбка-бананка.

— В следующий раз столкни ее, — сказала Сибил.
— Столкнуть — кого?
— Шэрон Липшюц.
— А-а, Шэрон Липшюц, — сказал молодой человек. — Как прорастает это имя. Путая воспоминания с мечтами. — Внезапно он вскочил на ноги и посмотрел на океан.

— Ты-то уж наверняка не раз видела рыбок-бананок? — спросил он.

Сибилла покачала головой. — Не может быть! Да где же ты живешь?
— Не знаю! — сказала Сибилла.
— Как это не знаешь? Не может быть! Шэрон Липшюц и то знает, где она живет, а ей тоже всего три с половиной!
Сибилла остановилась и выдернула руку. Потом подняла ничем не приметную ракушку и стала рассматривать с подчеркнутым интересом. Потом бросила ее. — Шошновый лес, Коннетикат, — сказала она и пошла дальше, выпятив животик.
— Шошновый лес, Коннетикат, — повторил ее спутник. — А это случайно не около Соснового леса, в Коннектикуте?
Сибилла посмотрела на него. — Я там живу! — сказала она нетерпеливо. — Я живу, Шошновый лес, Коннетикат.
— До чего ты все хорошо объяснила, просто прелесть, — сказал ее спутник.

Пер. В. Голышева и Я. Наппельбаума. Лучший день банановой рыбы.

— В следующий раз ты ее столкни, — сказала Сибилл.
— Кого «ее»?
— Шарон Липшуц.
— А, Шарон Липшуц, — сказал молодой человек. — От этого имени никуда не денешься. «Воспоминания и страсть мешает». — Он вдруг встал и посмотрел на океан.

— Я думаю, ты на своем веку видела не так уж много банановых рыб, — сказал молодой человек.

Сибилл покачала головой. — Совсем не видела? Где же ты жила?
— Не знаю, — сказала Сибилл.
— Как не знаешь? Должна знать. Шарон Липшуц знает, где она живет, а ей всего три с половиной.
Сибилл остановилась и вырвала у него руку. Она подобрала ракушку и стала с преувеличенным интересом ее рассматривать. Потом бросила. — Уирли Вуд, Коннектикут,- сказала она и двинулась дальше, гордо выпятив живот.
— Уирли Вуд, Коннектикут, — сказал молодой человек. — Это случайно не рядом с Уирли-Вуд, штат Коннектикут?
Сибилл посмотрела на него. — Я там и живу, — сказала она нетерпеливо. — Я живу в Уирли Вуд, штат Коннектикут.
— Ты не представляешь себе, как это проясняет дело, — сказал молодой человек.

Пер. А. Махова. Чудесный день для банановой рыбки.

— В следующий раз столкни ее, — сказала Сибил.
— Столкнуть — кого?
— Шэрон Липшуц.
— А-а, Шэрон Липшуц, — сказал молодой человек. — Как прорастает это имя. Путая воспоминания с мечтами. — Внезапно он вскочил на ноги и посмотрел на океан.

— Я полагаю, ты на своем веку повидала уже немало банановых рыб, — сказал молодой человек.

Сибил помотала головой. — Нет? Где же ты живешь?
— Не знаю, — сказала Сибил.
— Нет, знаешь. Обязана знать. Шэрон Липшуц знает, где живет, а ей всего три с половиной года.
Сибил остановилась и выдернула руку. Она подняла обыкновенную прибрежную ракушку, тщательно ее рассмотрела и бросила на песок. — Вирли-Вуд, Коннектикут, — сказала она и пошла дальше, выпятив живот.
— Вирли-Вуд, Коннектикут, — сказал молодой человек. — Это случайно не рядом с Вирли-Вуд, Коннектикут?
Сибил посмотрела на него. — Это где я живу, — сказала она нетерпеливо. — Я живу в Вирли-Вуд, Коннектикут…
— Ты даже не представляешь себе, как сразу все прояснилось, — сказал молодой человек.

Пер. М. Немцова. Самый день для банабульки.

— А еще придет — ты ее столкни, — сказала Сибил.
— Кого столкнуть?
— Шэрон Липшуц.
— А-а, Шэрон Липшуц, — произнес молодой человек. — Все время слышу это имя. Смешивает желанья и память. — Он вдруг поднялся во весь рост. Посмотрел на океан.
— Полагаю, в свое время ты повидала немало банабулек, — сказал молодой человек.

Сибил помотала головой. — Нет? Где же ты живешь тогда?
— Не знаю, — ответила Сибил.
— Да знаешь. Должна же знать. Шэрон Липшуц вот знает, где живет, а ей всего три с половиной года.
Сибил резко остановилась и выдернула руку. Подобрала обычную морскую ракушку и с подчеркнутым интересом уставилась на нее. Потом выбросила. — Корявая Роща, Коннектикут, — произнесла она и зашагала дальше, выпятив животик.
— Корявая Роща, Коннектикут, — повторил молодой человек — А это часом не где-то рядом с Корявой Рощей, штат Коннектикут?
Сибил посмотрела на него. — Я там и живу, — раздраженно сказала она. — Я и живу в Корявой Роще, штат Коннектикут.
— Ты себе не представляешь, насколько мне стало яснее, — сказал молодой человек.

Источник

WORDHORD

Что такое bananafish

28 января 2010 года скончался американский классик Джером Дэвид Сэлинджер. Его называли в Америке писателем-невидимкой. Он не допускал к себе журналистов, не давал интервью, не читал лекций. Он не продавал Голливуду прав на постановку своих произведений. Он упрямо не искал ни рекламы, ни выгоды. И это в США, где нужно все время быть на виду, чтобы тебя, упаси бог, не забыли.

Джером Дэвид Сэлинджер родился 1 января 1919 года в Нью-Йорке в семье торговца сырами и копченостями, даже отдаленно не напоминающей семейство Глассов, впоследствии воссозданное писателем, — семейство, где царили непринужденность и сердечность, где каждый чутко улавливал тончайшие колебания настроений остальных домашних и отвечал на них лаской и заботой. Видимо, именно по таким отношениям всегда тосковало сердце мальчика.

Сэлинджер рано задумался о характере американской цивилизации и точно определил ее главное качество: бездуховность. Особенно страшно она сказывалась на душе ребенка — общество могло либо сломать ее, либо уподобить себе, омертвить.

Наверное, самое известное произведение Сэлинджера — повесть «Над пропастью во ржи». Она принесла автору большой читательский и коммерческий успех, а также материальную независимость. Не менее важной частью творчества Сэлинджера является цикл о Глассах. В нем писатель пытается предложить читателю положительный идеал, сформулировать концепцию гармоничного человека, опираясь на опыт философской литературы Индии и других стран Востока (реминисценции из буддийской и раннехристианской литературы). Открывает цикл рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка». О нем и поговорим сегодня. Так случилось, что в один день я услышал много разного об этом рассказе от интересных людей.

На прошлой неделе Вадим Григорьевич Байков проводил семинар по интерпретации текста для преподавателей нашей кафедры. В конце семинара Вадим Григорьевич кратко проанализировал рассказ Сэлинджера «Хорошо ловится рыбка-бананка», показав всю глубину этого короткого рассказа из цикла о Глассах.

По стечению обстоятельств в тот же день вечером на канале НТВ обсуждали это же произведение в программе «Школа злословия». Телепередачу ведут Татьяна Никитична Толстая и Авдотья Андреевна Смирнова. В гостях у ведущих был Виктор Петрович Голышев — известный переводчик с английского, преподаватель художественного перевода в Литературном институте имени Горького. В конце передачи обсуждали, что такое bananafish:

Т. Толстая: Что такое bananafish? Это что, почему?
В. Голышев: Не знаю, что…
Т. Толстая: Вот этот, сэлинджеровский … ну, понятно.
В. Голышев: Я не знаю, что это такое.
Т. Толстая: Почему так называется рассказ, что это все?
В. Голышев: А это я до сих пор не знаю. Я переводил его мальчиком вообще, еще в институте учился.
Т. Толстая: Мне рассказали… я слышала эту версию, но я ни у кого это проверить не могла. Я у американцев спрашивала — они не знают.
В. Голышев: Говорят, селедка, селедка — нет. Никакая не селедка.
Т. Толстая: Говорят, что это жаргон нью-йоркских мальчишек, конца 40-х годов: берется презерватив, наполняется мочой, завязывается и бросается сверху здания. Высокие здания в Нью-Йорке. Как смешно: он порвется, прохожего обрызгает. Это называется bananafish — такой длиненький, желтенький.
В. Голышев: Это я с приятелем переводил, я еще студентом был в это время, и нам даже в голову не пришло узнавать, что это такое. По тупости.

Вот запись этого выпуска «Школы злословия»:

По-моему, в телепередаче не совсем верно интерпретируется эта деталь рассказа. Ни к чему там описываемый жаргон. Давайте попробуем разобраться, что такое bananafish.

Вот как описывает рыбку-бананку главный герой рассказа:

«They lead a very tragic life,» he said. «You know what they do, Sybil?»
She shook her head.
«Well, they swim into a hole where there’s a lot of bananas. They’re very ordinary-looking fish when they swim in. But once they get in, they behave like pigs. Why, I’ve known some bananafish to swim into a banana hole and eat as many as seventy-eight bananas.» He edged the float and its passenger a foot closer to the horizon. «Naturally, after that they’re so fat they can’t get out of the hole again. Can’t fit through the door.»
«Not too far out,» Sybil said. «What happens to them?»
«What happens to who?»
«The bananafish.»
«Oh, you mean after they eat so many bananas they can’t get out of the banana hole?»
«Yes,» said Sybil.
«Well, I hate to tell you, Sybil. They die.»
«Why?» asked Sybil.
«Well, they get banana fever. It’s a terrible disease.»

Вадим Григорьевич Байков так анализирует bananafish:

«Рыбка-бананка» как номинация пробуждает целое напластование отрицательных ассоциаций с производными смыслами слов banana и fish в английском языке. Banana – это и «комик» в эстрадном шоу, и «идиот», и «чепуха» как восклицание bananas!, и «придурок» и т.п., а fish (рыба) – это и «новичок», и «неопытный рабочий», и тот же «глупец», особенно – удобный для всяких «подстав» (ср. наше «лох»). Есть здесь и сема некротизации (труп), а «рыбной бочкой» (fish-bowl, fish-tank) называют тюрьму. Прилагательное fishy связывается с качествами ненадёжности, неэтичности, порочности, лживости, неискренности действий и слов. Как символ общества ненасытного потребления, в котором вынужден существовать его «аутсайдер» Сеймур Гласс, это слово пробуждает ассоциации с похотью, податливостью, неустойчивостью, глупостью. Поведение носителей этих качеств вызывает у Глассов горький смех и сожаление о том, что они тратят свою жизнь на потакание своим прихотям и гонку за «сладостями» под девизом carpe diem!, что и загоняет их, в конце концов, в «банановую тюрьму», откуда нет выхода.

Это лишь отрывок анализа текста. Для полного понимания идеи произведения советую почитать:

«СЭЛИНДЖЕР НАЧИНАЕТ И ВЫИГРЫВАЕТ»

Курт Воннегут страшно проигрывает в оригинале.
С. Довлатов

…Преимущества искусственного соловья перед живым соловьем неоспоримы.
Г. Х. Андерсен Соловей императора

Вышел в свет новый перевод Сэлинджера, выполненный Максом Немцовым. Реакция на эту книгу оказалась необычайно бурной – многочисленные рецензии в СМИ, яростные споры в блогах, противоречивые мнения читателей на сайте книжных магазинов. В совокупности эти высказывания дают неожиданно яркую картину, в которую стоит всмотреться.
Прежде всего нужно отметить, что большинство людей, критикующих перевод Немцова, его не читали (впрочем, как и большинство тех, кто хвалил и поздравлял переводчика). О Сэлинджере речь и вовсе не шла. Обсуждалась главным образом морально-этическая проблема: можно или нельзя переводить Сэлинджера после того, как это уже сделала великая переводчица Рита Райт-Ковалева.
Те, кто любит переводы Риты Райт, склонялись к мысли, что ничего хорошего от Немцова ждать не приходится. Те, кто критически относится к переводам Риты Райт (а нашлись и такие), говорили «давно пора». Особенно исчерпывающе на эту тему высказался переводчик Виктор Топоров1, написавший целых три рецензии в разные печатные издания, так и не удосужившись прочитать то, что критикует. «Сам Немцов сетует, что я разбранил его переводы, даже не прочитав, — и это действительно так, — пишет В. Топоров в третьей по счету рецензии. – Но с какой стати мне их читать? Тут нужно не обсуждать, а осуждать, и не сами переводы, а их публикацию. Осуждать их публикацию как акт литературного вандализма! Как, по сути дела, покушение на убийство!»
Конечно, довольно удивительно, что подобные суждения высказывает профессиональный переводчик, но как созвучны они мнению обывателя (он же – «массовый читатель»). Вот несколько цитат из блогов «Живого Журнала»:

Райт-Ковалева была прежде всего ПИСАТЕЛЬ, как Заходер и Пастернак, поэтому ее переводы заставляют замирать сердце многих людей, а подлинник затем обидно разочаровывает. То же с «Гамлетом», то же с «Винни-Пухом”…

Как мы видим, в оригинале проигрывает не только Курт Воннегут, но и Вильям Шекспир.
Или:

Я не читала книгу, нет. Я прочитала оглавление. Мне непонятно, что такое хлебное поле, банабулька, швербот, оборот «с любовью и скверной» (мне кажется, что слово «скверна» в таких оборотах не используется).

Боюсь, оглавление Сэлинджера не намного лучше. Слово “dinghy”, стоящее по-английски на месте «швербота», тоже не входит в словарь Эллочки-Людоедки. И “squalor” не используется в таких оборотах. В том-то и дело.
Или:

В оригинале не читал, хотя стоило бы, наверно. А вообще у меня ощущение, что многие в переводах все же выигрывают, потому как русский язык изначально богаче.

Без комментариев.
Или:

Рита Райт-Ковалева уже перевела эту книгу. Закрыла тему. Что за
нахальство — лезть малевать поверх живописи Леонардо?

Все-таки получается, что автор книги – Райт-Ковалева.
Или:

Почему «Ловец на хлебном поле»? В оригинале было «Над пропастью во ржи»!

Вот оно. «Массовый читатель» думает, что «Над пропастью во ржи» — это ОРИГИНАЛ, который Макс Немцов дерзко перекроил по-своему. Впрочем, Виктор Топоров думает точно так же. Ничем другим нельзя объяснить его обвинения, относящиеся к названиям рассказов (напомню, из перевода Немцова Топоров читал только оглавление). Он сетует, например, что повесть «Выше стропила, плотники!» называется у Немцова «Потолок поднимайте, плотники!» «Между прочим, цитата», — укоризненно добавляет он. Цитата, да. Но цитата не из Р. Райт-Ковалевой, а из Сапфо. Р. Райт, по всей видимости, перевела цитату сама (во всяком случае, ссылка на переводчика отсутствует), Немцов использовал перевод В. Вересаева: «Потолок поднимайте выше, плотники, выше. Входит жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей». Критику неясно также, «откуда приковылял» «Дядюшка Хромоног в Коннектикуте» – ведь у Райт-Ковалевой «Лапа-растяпа». (Подсказка: у Сэлинджера этот рассказ называется “Uncle Wiggly in Connecticut”…)
Но дело не в том, хорошо или плохо переводит названия Немцов (или Райт-Ковалева). Дело в том, что в нашей культуре новый перевод плох по определению уже тем, что «замахнулся на святое». При этом полемические приемы профессионала оказываются неотличимы от доводов людей, не читавших книгу, не знающих английского и делающих по три ошибки в слове на родном языке. «От памятника руки прочь!» — вторят они Топорову.

Священная корова «канонического перевода» берет свое происхождение из советской эпохи и является продуктом некоторого культурного вывиха. В стране, где практически все оригинальное творчество, кроме навязшего в зубах соцреализма, было запрещено цензурой, у переводной литературы (тоже, заметим, подцензурной, но все-таки чуть более свободной) появились дополнительные задачи. Перевод боролся с казенной монотонностью языка, приносил с собой литературное новаторство, а заодно знакомил читателя с зарубежными авторами. Очень характерна в этом смысле известная байка С. Довлатова про Риту Райт-Ковалеву, относящаяся ко времени, когда он служил секретарем у Веры Пановой:

Однажды Вера Федоровна спросила:
— У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?
Наверное, я должен был ответить — у вас. Но я сказал:
— У Риты Ковалевой.
— Что за Ковалева?
— Райт.
— Переводчица Фолкнера, что ли?
— Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.
— Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?
— Без всякого сомнения.
Панова задумалась и говорит:
— Как это страшно.

На примере Сергея Довлатова видно, как осознание того факта, что Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин, переходит в ощущение, что перевод заменяет оригинал. В недавно опубликованной книге «Речь без повода или колонки редактора» Довлатов возражает тем «более разумным друзьям», которые корят его в плохом знании английского и говорят, что, овладев языком, он мог бы читать в оригинале английских и американских писателей. Довлатов отвечает на это, что он уже не выучит язык так хорошо, чтобы воспринимать литературу по-настоящему («ее звуковую гамму, ее градус, ее цветовую и фонетическую структуру» и т. п.). «Кроме того, — пишет он, — у меня на родине очень хорошо, как ни странно, поставлено переводческое дело. Многие выдающиеся русские писатели и поэты, не имея возможности писать и публиковать по цензурным соображениям собственные книги, начинали, в поисках средств к существованию, заниматься переводами. В результате уровень переводов явно повысился за счет уровня литературы в целом. Так или иначе в великолепных русских переводах существует Джойс, Оруэлл, Киплинг, Хемингуэй, Фолкнер, Колдуэлл, Томас Вульф, Стейнбек, Воннегут, Апдайк, Сэлинджер и многие, многие другие выдающиеся англоязычные писатели».

Заметим, что это уверенное суждение о высоком качестве переводов исходит от человека, который, по его собственному признанию, не в состоянии прочесть оригинал, зато в состоянии судить о русской словесности. То есть «хороший перевод» — это произведение, хорошо написанное по-русски. Настоящая литература. Учитывая, что перевод был чуть ли не единственной настоящей литературой, доступной читателю в советскую эпоху, неудивительно, что именно она и воспринималась как «родная». Не говоря о том, что чтение в оригинале не поощрялось, да и достать эти оригиналы было весьма затруднительно. Очень точный анализ этой ситуации дает переводчик Григорий Дашевский в интервью Е. Калашниковой:

Переводчики все-таки – «почтовые лошади просвещения», а не почтовые голуби наслаждения. А в 40-е годы в СССР победила идея, что перевод должен производить «равноценное художественное впечатление» и даже «заменять подлинник». Звучит возвышенно, но предпосылки у этих лозунгов такие: советский человек не знает, не будет и не должен знать иностранных языков; современные (то есть советские) русский язык и литература настолько богаты, и, главное, универсальны, что способны адекватно передать и Руставели, и Данте, и Митчелла Уилсона. Более того, слова о «замене подлинника» неизбежно наводят на мысль, что после появления «полноценного перевода» сам подлинник будет уже не нужен – вначале советским людям, а потом и всем народам мира. То есть в основе – обычное советское безумие.

Сегодня, пожалуй, даже трудно представить себе степень этого безумия. У переводчиков, работавших в советскую эпоху, были порой очень веские этические причины для неприятия повторных переводов. О некоторых из них говорит в недавнем интервью В. Голышев – поводом для этого интервью послужил все тот же новый перевод Сэлинджера, сделанный Немцовым. На вопрос, зачем вообще заказывались перепереводы, Виктор Петрович отвечает:

В советское время это обычно случалось потому, что переводчик уехал за границу. Маркиш уехал — давай переводить половину «Деревушки» вместо него или «Колодец и маятник». Или вот уехала Литвинова… Но рассказы, переведенные ею в том же «Уайнсбурге, Огайо», я перепереводить не стал — как бы я ей в глаза посмотрел, она ведь моя знакомая.

Справедливости ради нужно сказать, что в советское время порой вполне мирно уживались между собой несколько переводов одного и того же произведения. Чаще так случалось с поэзией и с детской литературой – яркий пример тому счастливое сосуществование двух чрезвычайно популярных переводов «Алисы в стране чудес» (Н. Демуровой и Б. Заходера), которые ничуть не помешали публикации новых переводов сказки, – всего насчитывается более двадцати русских «Алис». Существует много разных версий шекспировских пьес, и даже «канонических» перевода «Гамлета» два – М. Лозинского и Б. Пастернака. Но это скорее исключение из правил. Централизация издательского дела, цензура и тотальный контроль не очень-то способствовали плюрализму. Это касалось и переводческой критики. Что-то критиковать было можно, а что-то – нельзя. Перевод, ставший «каноническим», уже нельзя было не только критиковать, но и изучать. Например, в 1969 году вышла статья М. Гаспарова и Н. Автономовой «Сонеты Шекспира, переводы Маршака» с подробным и глубоким сравнением текстов, из которого следовало, что систематические и последовательные изменения оригинала совершенно меняют облик автора. В статье говорилось, что по русским сонетам нельзя судить «о вкусе эпохе Шекспира», но «о вкусе эпохи Маршака по ним судить можно и полезно». Изначально это исследование было дипломной работой Н. Автономовой, которую она делала под неофициальным руководством М. Л. Гаспарова – тогда молодого ученого. В недавно изданной книге «Ваш М. Г.» – сборнике писем М. Л. Гаспарова к нескольким близким друзьям – Н. Автономова вспоминает что «защита получилась скандальной, потому что мои преподаватели по кафедре английского языка (за единственным исключением И. В. Гюббенет) не простили мне критического отношения к маршаковским переводам Шекспира, тогда считавшимся классическими». Н. Автономову не приняли в аспирантуру, М. Л. Гаспаров был отстранен от руководства изданием собрания сочинений Маршака. А между тем, это, быть может, лучший анализ перевода, которым располагает современная отечественная филология, и написан он с большим уважением к Маршаку.

Сегодня мы живем в совершенно другой культурной ситуации. Давно нет «железного занавеса», и ни переводчику, ни читателю, не приходится восполнять воображением незнание реалий чужого мира. Нет цензуры, зачастую нет и редактора. Переводится в десятки, в сотни раз больше зарубежных книг, профессия переводчика утратила ореол «избранности». Стало больше безграмотных переводов – но больше и молодых талантливых переводчиков. Одна и та же книга может выходить в разных издательствах и разных переводах. Читатель зачастую заглядывает в оригинал. Русская литература пишется по-русски, и писателям не приходится идти в переводчики поневоле.
Перевод живет по законам рынка, и при всех своих недостатках рынок все-таки лучше, чем тюрьма. Но тюремные привычки удивительно живучи. Переводческая практика меняется – не может не меняться! – со сменой эпохи, а стереотипы стоят на месте, требуют порядка и твердой руки. Все это очень хорошо видно на примере «русского Сэлинджера».

Один из важнейших постулатов советского переводческого канона – это представление об универсальности хорошего перевода. Перевод должен предназначаться для всех читателей и делаться на вечные времена. В 1971 году М. Л. Гаспаров в статье «Брюсов и буквализм» высказал крамольную мысль, что не нужно стремиться к абсолютной универсальности, что «разным читателям нужны разные типы переводов». Эта мысль вызвала тогда пылкое негодование коллег, да и сегодня не слишком популярна. В той же статье Гаспаров говорит, что перевод – способ знакомства одной культуры с другой, и знакомство это требует разных тактик на разных стадиях и происходит то «вглубь», то «вширь». Иными словами, М. Л. Гаспаров утверждал, что разные читатели и разные эпохи требуют разных переводов2. Казалось бы, на это трудно что-либо возразить – вся история перевода, в том числе отечественного, подтверждает правоту такого подхода. Однако на каком-то этапе советская теория перевода пришла к выводу, что в нашей отдельно взятой стране удалось разработать уникальный «реалистический метод», с помощью которого можно достичь полного совершенства. Оригинал же оказывается в положении живого соловья из сказки «Соловей императора» — серенькая невзрачная птичка никак не может состязаться с красавцем, украшенным бриллиантами и изумрудами «хорошего русского языка». Я не преувеличиваю. Вот, например, Александр Яковлевич Ливергант, переводчик, блестяще знающий английский язык, способный различить в нем и «гамму, и градус, и фонетическую структуру», говорит: «Если я захочу перечитать «Над пропастью во ржи», то, конечно же, вернусь к переводу Райт-Ковалевой». Конечно же. Другой вопрос, почему бы не перечитать “The Catcher in the Rye”? Тоже ведь неплохая книга.
Бесспорно, перевод Риты Райт-Ковалевой стал огромным событием для русской литературы и русского читателя. Многие (в том числе и В. Топоров) с одобрением пишут о том, как «гармонизировала» переводчица Сэлинджера, некоторые находят, что «сырник» в тексте гораздо уместнее «чизбургера». Правда, «сырник» 3 — изобретение М. Ковалевой, дочери Р. Райт. Но тут налицо прямая преемственность: Р. Райт-Ковалева переводила «гамбургер» словом «котлета». И была совершенно права, поскольку ее современники не имели ни малейшего представления об американском общепите. В 60-е годы прошлого века это решение было настолько же удачным, насколько нелепым оно показалось бы сегодня, когда ассортимент «Макдоналдса» знаком каждому школьнику.
Так что же, новый перевод нужен только затем, чтобы вернуть на место чизбургеры и гамбургеры? Или не нужен вообще?

Тут мы подходим к еще одному важному стереотипу: создание нового перевода произведения, которое уже существует в «каноническом» переводе, неизменно рассматривается как агрессия. Рассуждение примерно такое: если какой-то наглец взялся за новый перевод Сэлинджера, значит, он считает, что старый перевод недостаточно хорош (Да как он смеет? Да кто он такой? И так далее). Между тем по-английски существует, например, более дюжины переводов романа Толстого «Война и мир». Только за последние несколько лет вышло три новых перевода: Энтони Бриггса, Эндрю Брумфилда, а также Пивера и Волохонской. При этом в Англии существует свой классик перевода с русского – Констанс Гарнетт. Ее по-прежнему чтут как первопроходца, открывшего русскую литературу англоязычному читателю. Однако никому не приходит в голову обвинить новых переводчиков – даже далеко не безупречных – в том, что они попирают культурные святыни, оскорбляют покойного классика перевода, «пинают мертвую старушку» и т. п. Более того, Констанс Гарнетт вообще нечасто упоминается в критических откликах на новые англоязычные переводы. Что и понятно – переводят ведь не ее, а Толстого. Почему же у нас Рита Райт – главная героиня этого сюжета, а Сэлинджер и Немцов – всего лишь статисты, которых и читать-то необязательно?
На это есть веские причины. Во-первых, уже упомянутая «канонизация» перевода, его непререкаемый, почти сакральный авторитет. Во-вторых, здесь тоже действует стереотип замены: если перевод заменяет оригинал, то новый перевод заменяет старый. За криком «Нам не нужен новый Сэлинджер!» слышится страх, что сейчас у нас отберут старого. В третьих, репутацию новых переводов существенно подпортил «подростковый» бунт, который до сих пор переживает наша переводческая практика. Он породил много слабых и даже анекдотичных переводов, отчасти именно потому, что переводчики не столько переводили автора, сколько выясняли отношения с предшественниками. В первое время после перестройки все были настолько заняты тем, чтобы вставить обратно бранные слова, религиозные рассуждения и политическую крамолу, что на красоты стиля уже не оставалось сил (а часто – и умения).
Именно такой была первая попытка заново перевести Сэлинджера. Состоялась она довольно давно – в 1998 году — и прошла практически незамеченной. Переводчик А. Махов выпустил сборник под названием «Обрыв на краю ржаного поля детства», состоящий из одного романа и девяти рассказов, с разоблачительным предисловием:

Меня часто спрашивают, чего, мол, я взялся за какое-то старье. И вообще, нужно ли переводить уже переведенное. Мой ответ однозначен – да! Вот, например, говорят про «The Catcher in the Rye», дескать, прошлый век, пусть шестидесятники тащатся от своего мальчика-бунтаря, а сами-то схавали книгу только в «женском» переводе сорокалетней давности, то бишь еще совковом, поднадзорном. А известно ли им, к примеру, что после выхода повести в США ее в некоторых средних и высших учебных заведениях запретили к изучению из-за «обилия богохульства и недостатка любви к родине»? «Как? Где? – удивляются. – А мы не заметили. Читали вроде внимательно». Читали-то внимательно, да вовсе не ту книгу, которую написал Салинджер, — по указанным чуть выше причинам.

Здесь мы как раз сталкиваемся с очень типичным «богоборческим» пафосом: вы читали вовсе не ту книжку, сейчас я покажу вам, как надо. Однако ниспровергая «женский совковый перевод» Махов непрерывно оглядывается на него, оказывается чрезвычайно от него зависим4. Такой бунт против предшественников, при всей его беспощадности, нельзя все-таки назвать вполне бессмысленным. Это закономерная реакция на слишком туго закрученные гайки, неизбежное возвращение к простой истине, что даже самый лучший перевод не заменяет и не исчерпывает оригинал.
Канонический перевод Сэлинджера не является исключением. Конечно, самой легкой добычей для критиков (преодолевших культурное табу) становится “The Catcher in the Rye” – там ограничения перевода довольно очевидны: молодежный сленг, не имеющий адекватного аналога, волшебные превращения гамбургеров, постоянное смягчение грубоватой, дерганой интонации рассказчика. Эти изъяны часто объясняют цензурой: Р. Райт-Ковалева вовсе не была той благонравной дамой, какой представляет ее себе современный читатель, любила и умела употребить крепкое словцо, умоляла редактора дать вставить хотя бы слово «говнюк», но даже этого ей не разрешили… Ужасно, что уродливая тень цензуры омрачила столько прекрасных переводов. Но, мне кажется, и переводчики немало закалились в цензурных боях: я не сомневаюсь, что по большому счету Рита Райт сделала все, что хотела. Расхождение с оригиналом глубже, серьезней. Писатель Сергей Кузнецов так описывает это различие:

Михаил Идов в рецензии, написанной для журнала «Коммерсантъ-Weekend», иронизирует по поводу многочисленных сносок в переводе Немцова. «Эти взрывы академизма наводят на мысль, что Немцов очень не хочет войти в историю как автор литературного эквивалента переводов Гоблина, опошлитель-популяризатор, дисконтный Расин. Он хочет, чтобы его запомнили как хранителя духа, если не буквы, произведения, к которому испытывает явный, хоть и странно выраженный, пиетет…» Я не могу сказать с уверенностью, чего хотел Немцов, но полагаю, что не в последнюю очередь он хотел разобраться, о чем говорит автор. И заодно рассказать об этом читателю. Я готова снять шляпу перед Михаилом Идовым, если он и без подсказок знал все то, что написано в сносках. Даже съесть шляпу, пожалуй.
Сэлинджер очень нуждается в примечаниях. Не зря замечательный литературовед А. М. Зверев написал комментарий к двухтомному собранию сочинений. Однако, имея дело с русским текстом, комментатор вынужден идти за переводом. Довольно странно комментировать то, чего в тексте нет. Иногда, Зверев, впрочем, это делает: «Лапа-растяпа, — пишет он, — условный эквивалент английского заглавия «Дядя Вигли из Коннектикута». Дядя Вигли – имя хромого кролика из детских книжек Х. Р. Гэриса (1873-1962), классика американской литературы для подростков (у него же очень популярны имена Тодди и Банди, значимые для Сэлинджера)».
В других же случаях непонятность текста так искусно размыта в переводе, что ее непросто обнаружить. Скажем, в оригинале встречается фраза: “It seemed to come from a one-woman mob, separated only by time and chance from her knitting bag and a splendid view of the guillotine”. В чем тут дело? Какая связь между гильотиной и вязаньем? У Р. Райт, как всегда, загадка обойдена так изящно, как будто никакой загадки нет: «Казалось, в ней одной воплотилась целая толпа женщин и в другое время при случае она сидела бы с вязаньем у самой гильотины». У Немцова загадка оставлена: «Казалось, он (взгляд. – А. Б.) исходит от толпы в одну женщину, которую лишь случай и время разлучили с вязаньем и превосходным видом на гильотину». Тут ясно, что имеется в виду что-то конкретное, а не просто злобная тетенька, которой нравится вязать у гильотины. Об этом конкретном нам сообщает сноска. И образ меняется.
Или вдруг – совсем непонятное: “Without any apparent regard to the suchness of her environment, she sat down”. Конечно же, у Риты Райт нет никакой непонятной “suchness”. У нее сказано: «не замечая своеобразия окружающей обстановки». Но у Сэлинджера-то она есть – и Немцов переводит: «Совсем не обращая внимание на таковость того, что ее окружает, села». В сноске объясняется содержание этого буддистского понятия – важного и для Сэлинджера и для рассказа, потому что речь идет о религиозных поисках героини. Я не стану цитировать эти пояснения – мне хотелось бы поощрить читателей ознакомиться с чем-то, кроме опубликованного в cети оглавления. Хотя бы со сносками. Это будет полезно и тем, кто читает Сэлинджера в оригинале – кое-что станет понятней.
Надо заметить, что в переводе Немцова Рита Райт практически отсутствует. Его работа – это уже не спор с «каноническим» переводом, а попытка внимательно, заново прочитать знакомого автора – останавливаясь, чтобы заглянуть в упомянутые им книги, пытаясь понять намеки и аллюзии, не уходя от темных мест. Немцов, в отличие от Махова, не предваряет свой перевод никакими декларациями. Он не клеймит предшественников и не обещает рассказать нам всю правду о Сэлинджере, понимая, по-видимому, что «всей правды» хватит еще на многие поколения переводчиков. Этот перевод интересен тем, что не рассчитывает заменить собой оригинал или другие переводы, а существует, как одна из возможных интерпретаций. Может быть, правильно будет сказать, что это – поиск пути, опыт чтения. Он очень уязвим – в особенности, конечно, «Ловец», но и полон удивительных находок (их стоит искать в рассказах). Например, в рассказе «Down at the Dinghy» возникает «непереводимая игра слов»:

“Sandra – told Mrs. Smell – that Daddy’s a big –sloppy – kike».
«Do you know what a kike is, baby?»
«It’s one of those things that go up in the air», he said. «With string you hold».

Здесь ребенок путает слово “kike” — «жид», и “kite” — воздушный змей.
В переводе Норы Галь найдено остроумное решение, но змей пропадает:

— Сандра… сказала миссис Снелл… что наш папа… большой… грязный июда — А ты знаешь, что такое «иуда», малыш?
— Чуда-юда… Это в сказке… такая рыба-кит…

Немцов ухитряется сохранить змея, и делает это очень естественно:

— Сандра… сказала миссис Снелл… что папа большой… пархатый неряха.
— Ты знаешь, что такое «пархатый», детеныш?
— Это когда в воздухе летает, — сказал Лайонел. – Как змей, когда за веревочку держишь.

Слово «пархатый» не только дает возможность выстроить убедительную детскую этимологию (от слова «порхать»), но и принадлежит словарю бытового антисемитизма – в отличие от слова «иуда», которое в нарицательном русском употреблении значит не «еврей», а «предатель».
Или взять название “For Esme with love and squalor”. Этот рассказ существует в переводе C. Митиной («Для Эсме с любовью и всякой мерзостью» и в переводе М. Ковалевой – «Тебе Эсме, с любовью и убожеством»). Ни убожество, ни мерзость не передают обаяния красивого книжного слова (возможно, не совсем ясного самой героине), которое так странно контрастирует со смыслом. «Скверна» передает все это, да еще вторит звучанию “squalor” на фонетическом уровне. Попадание настолько точное, что совершенно непонятно, как никто не нашел его раньше…

Появился ли «настоящий русский Сэлинджер»? Нет. Настоящий Сэлинджер по-прежнему написан по-английски. У старика невозможно выиграть. Как с наперсточником: и шансов нет, и уйти нельзя.

ПРИЛОЖЕНИЕ
Фрагмент рассказа “A Perfect Day for Bananafish”
в разных переводах

D.J. Salinger A Perfect Day for Bananafish

«Next time, push her off,» Sybil said. «Push who off?»
«Sharon Lipschutz.»
«Ah, Sharon Lipschutz,» said the young man. «How that name comes up. Mixing memory and desire.» He suddenly got to his feet. He looked at the ocean.

«I imagine you’ve seen quite a few bananafish in your day,» the young man said.
Sybil shook her head.
«You haven’t? Where do you live, anyway?»
«I don’t know,» said Sybil.
«Sure you know. You must know. Sharon Lipschutz knows where she lives and she’s only three and a half.»
Sybil stopped walking and yanked her hand away from him. She picked up an ordinary beach shell and looked at it with elaborate interest. She threw it down. «Whirly Wood, Connecticut,» she said, and resumed walking, stomach foremost.
«Whirly Wood, Connecticut,» said the young man. «Is that anywhere near Whirly Wood, Connecticut, by any chance?»
Sybil looked at him. «That’s where I live,» she said impatiently. «I live in Whirly Wood, Connecticut.» »You have no idea how clear that makes everything,» the young man said.

Пер. Р. Райт-Ковалевой
Хорошо ловится рыбка-бананка

— В следующий раз столкни ее, — сказала Сибил.
Столкнуть – кого?
Шэрон Липшюц.
— А-а, Шэрон Липшюц, — сказал молодой человек. – Как прорастает это имя. Путая воспоминания с мечтами. – Внезапно он вскочил на ноги и посмотрел на океан.

— Ты-то уж наверняка не раз видела рыбок-бананок? — спросил он.
Сибилла покачала головой.
— Не может быть! Да где же ты живешь?
— Не знаю! — сказала Сибилла.
— Как это не знаешь? Не может быть! Шэрон Липшюц и то знает, где она живет, а ей тоже всего три с половиной!
Сибилла остановилась и выдернула руку. Потом подняла ничем не
приметную ракушку и стала рассматривать с подчеркнутым интересом. Потом
бросила ее.
— Шошновый лес, Коннетикат, — сказала она и пошла дальше, выпятив животик.
— Шошновый лес, Коннетикат, — повторил ее спутник. — А это случайно не около Соснового леса, в Коннектикуте?
Сибилла посмотрела на него.
— Я там живу! — сказала она нетерпеливо. — Я живу, Шошновый лес, Коннетикат.
— До чего ты все хорошо объяснила, просто прелесть, — сказал ее спутник.

Пер. В. Голышева и Я. Наппельбаума
Лучший день банановой рыбы

— В следующий раз ты ее столкни, — сказала Сибилл.
— Кого «ее»?
— Шарон Липшуц.
— А, Шарон Липшуц, — сказал молодой человек. – От этого имени никуда не денешься. «Воспоминания и страсть мешает». – Он вдруг встал и посмотрел на океан.

— Я думаю, ты на своем веку видела не так уж много банановых рыб, — сказал молодой человек.
Сибилл покачала головой.
— Совсем не видела? Где же ты жила?
— Не знаю, — сказала Сибилл.
— Как не знаешь? Должна знать. Шарон Липшуц знает, где она живет, а ей всего три с половиной.
Сибилл остановилась и вырвала у него руку. Она подобрала ракушку и стала с преувеличенным интересом ее рассматривать. Потом бросила.
-Уирли Вуд, Коннектикут,- сказала она и двинулась дальше, гордо выпятив живот.
-Уирли Вуд, Коннектикут, — сказал молодой человек. — Это случайно не рядом с Уирли-Вуд, штат Коннектикут?
Сибилл посмотрела на него
-Я там и живу, — сказала она нетерпеливо. – Я живу в Уирли Вуд, штат Коннектикут.
— Ты не представляешь себе, как это проясняет дело, — сказал молодой человек.
Пер. А. Махова
Чудесный день для банановой рыбки

— В следующий раз столкни ее, — сказала Сибил.
— Столкнуть – кого?
— Шэрон Липшуц.
— А-а, Шэрон Липшуц, — сказал молодой человек. – Как прорастает это имя. Путая воспоминания с мечтами. – Внезапно он вскочил на ноги и посмотрел на океан.

— Я полагаю, ты на своем веку повидала уже немало банановых рыб, — сказал молодой человек.
Сибил помотала головой.
— Нет? Где же ты живешь?
— Не знаю, — сказала Сибил.
— Нет, знаешь. Обязана знать. Шэрон Липшуц знает, где живет, а ей всего три с половиной года.
Сибил остановилась и выдернула руку. Она подняла обыкновенную прибрежную ракушку, тщательно ее рассмотрела и бросила на песок.
— Вирли-Вуд, Коннектикут, — сказала она и пошла дальше, выпятив живот.
— Вирли-Вуд, Коннектикут, — сказал молодой человек. – Это случайно не рядом с Вирли-Вуд, Коннектикут?
Сибил посмотрела на него.
— Это где я живу, — сказала она нетерпеливо. – Я живу в Вирли-Вуд, Коннектикут…
— Ты даже не представляешь себе, как сразу все прояснилось, — сказал молодой человек.
пер. М. Немцова
Самый день для банабульки

— А еще придет – ты ее столкни,- сказала Сибил.
— Кого столкнуть?
— Шэрон Липшуц.
— А-а, Шэрон Липшуц, — произнес молодой человек. – Все время слышу это имя. Смешивает желанья и память. – Он вдруг поднялся во весь рост. Посмотрел на океан.
— Полагаю, в свое время ты повидала немало банабулек, — сказал молодой человек.
Сибил помотала головой.
— Нет? Где же ты живешь тогда?
— Не знаю, — ответила Сибил.
— Да знаешь. Должна же знать. Шэрон Липшуц вот знает, где живет, а ей всего три с половиной года.
Сибил резко остановилась и выдернула руку. Подобрала обычную морскую ракушку и с подчеркнутым интересом уставилась на нее. Потом выбросила.
— Корявая Роща, Коннектикут, — произнесла она и зашагала дальше, выпятив животик.
— Корявая Роща, Коннектикут, — повторил молодой человек – А это часом не где-то рядом с Корявой Рощей, штат Коннектикут?
Сибил посмотрела на него.
— Я там и живу, — раздраженно сказала она. – Я и живу в Корявой Роще, штат Коннектикут.
— Ты себе не представляешь, насколько мне стало яснее, — сказал молодой человек.

Мне кажется, что переводчик художественной литературы должен быть очень начитанным, должен узнавать аллюзии, уметь анализировать произведение и многое-многое другое. Наверное, это приходит только с годами. 🙂

———————-
Источники:
1. Сэлинджер Дж. ИЗБРАННОЕ. Сборник. — На англ. яз. — Сост. Бернацкая В. И. — М.: Прогресс. — 1982. — 438 с.
2. Байков В.Г. Социолингвистика малых групп и понимание. Часть 3. Слово в микросоциуме //Східнослов’янська філологія. – Випуск 7: Мовознавство. – Горлівка: Вид-во ГДПІІМ, 2006. – С. 65 – 67
3. Александра Борисенко «Сэлинджер начинает и выигрывает», статья из журнала «Иностранная литература», 2009, №7

Источник