Платонов происхождение мастера о чем
Платонов происхождение мастера о чем
Утром было большое солнце, и лес пел всею гущей своего голоса, пропуская утренний ветер под исподнюю листву. Захар Павлович заметил не столько утро, сколько смену работников: дождь уснул в почве — его заместило солнце; от солнца же поднялась суета ветра, взъерошились деревья, забормотали травы и кустарники, и даже сам дождь, не отдохнув, снова вставал на ноги, разбуженный щекочущей теплотой, и собирал свое тело в облака.
Сейчас Захар Павлович проходил мимо погоста и искал могилу рыбака в частоколе крестов. Над могилой рыбака не было креста: ни одно сердце он не огорчил своей смертью, ни одни уста его не поминали, потому что он умер не в силу немощи, а в силу своего любопытного разума. Жены у рыбака не осталось — он был вдовый, сын же был малолеток и жил у чужих людей. Захар Павлович приходил на похороны и вел мальчишку за руку — ласковый и разумный такой мальчик, не то в мать, не то в отца. Где сейчас этот мальчик? Наверно, умер первым в эти голодные годы, как круглый сирота. За гробом отца мальчик шел без горя и пристойно.
— Дядя Захар, это отец нарочно так улегся?
— Не нарочно, Саш, а сдуру — тебя теперь в убыток ввел. Не скоро ему рыбу ловить придется.
— А чего тетки плачут?
— Потому что они хоньжи!
Когда гроб поставили у могильной ямы, никто не хотел прощаться с покойным. Захар Павлович стал на колени и притронулся к щетинистой свежей щеке рыбака, обмытой на озерном дне. Потом Захар Павлович сказал мальчику:
— Попрощайся с отцом — он мертвый на веки веков. Погляди на него — будешь вспоминать.
Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой пахло родным живым потом, потому что рубашку надели для гроба — отец утонул в другой. Мальчик пощупал руки, от них несло рыбной сыростью, на одном пальце было надето оловянное обручальное кольцо в честь забытой матери. Ребенок повернул голову к людям, испугался чужих и жалобно заплакал, ухватив рубашку отца в складки, как свою защиту; его горе было безмолвным, лишенным сознания остальной жизни и поэтому неутешимым; он так грустил по мертвому отцу, что мертвый мог бы быть счастливым. И все люди у гроба тоже заплакали от жалости к мальчику и от того преждевременного сочувствия самим себе, что каждому придется умереть и так же быть оплаканным.
Захар Павлович при всей своей скорби помнил о дальнейшем.
— Будет тебе, Никифоровна, выть-то! — сказал он одной бабе, плакавшей навзрыд и с поспешным причитанием. — Не от горя воешь, а чтоб по тебе поплакали, когда сама помрешь. Ты возьми-ка мальчишку к себе — у тебя все равно их шестеро, один фальшью какой-нибудь между всеми пропитается.
Никифоровна сразу пришла в свой бабий разум и осохла свирепым лицом: она плакала без слез, одними морщинами.
— И то будто! Сказал тоже — фальшью какой-то пропитается! Это он сейчас такой, а дай возмужает — как почнет жрать да штаны трепать — не наготовишься!
Взяла мальчика другая баба, Мавра Фетисовна Дванова, у которой было семеро детей. Ребенок дал ей руку, женщина утерла ему лицо юбкой, высморкала его нос и повела сироту в свою хату.
Мальчик вспомнил про удочку, которую сделал ему отец, а он закинул ее в озеро и там позабыл. Теперь, должно быть, уже поймалась рыба и ее можно съесть, чтобы чужие люди не ругали за ихнюю еду.
— Тетя, у меня рыба поймалась в воде, — сказал Саша. — Дай я пойду достану ее и буду есть, чтоб тебе меня не кормить.
Мавра Фетисовна нечаянно сморщила лицо, высморкала нос в кончик головного платка и не пустила руку мальчика.
Захар Павлович задумался и хотел уйти в босяки, но остался на месте. Его сильно тронуло горе и сиротство — от какой-то неизвестной, открывшейся в груди, совести; он хотел бы без отдыха идти по земле, встречать горе во всех селах и плакать над чужими гробами. Но его остановили очередные изделия: староста ему дал чинить стенные часы, а священник — настраивать рояль. Захар Павлович сроду никакой музыки не слыхал — видел в уезде однажды граммофон, но его замучили мужики и он не играл: граммофон стоял в трактире, у ящика были поломаны стенки, чтобы видеть обман и того, кто там поет, а в мембрану вдета штопальная игла. За настройкой рояля он просидел месяц, пробуя заунывные звуки и рассматривая механизм, вырабатывающий такую нежность. Захар Павлович ударял по клавише — грустное пение поднималось и улетало; Захар Павлович смотрел вверх и ждал возвращения звука — слишком он хорош, чтобы бесследно растратиться. Священнику надоело ждать настройки, и он сказал: «Ты, дядюшка, напрасно тона не оглашай, ты старайся дело приурочить к концу и не вникай в смысл тебе непотребного». Захар Павлович обиделся до корней своего мастерства и сделал в механизме секрет, который устранить можно в одну секунду, но обнаружить без особого знания нельзя. После поп еженедельно вызывал Захара Павловича: «Иди, друг, иди — опять тайнообразующая сила музыки пропала». Захар Павлович не для попа сделал секрет и не для того, чтобы самому часто ходить наслаждаться музыкой: его растрогало противоположное — как устроено то изделие, которое волнует любое сердце, которое делает человека добрым; для этого он и приладил свой секрет, способный вмешиваться в благозвучность и покрывать его завыванием. Когда после десяти починок Захар Павлович понял тайну смешения звуков и устройство дрожащей главной доски, он вынул из рояля секрет и навсегда перестал интересоваться звуками.
Теперь Захар Павлович на ходу вспоминал прошедшую жизнь и не сожалел о ней. Многие устройства и предметы он лично постиг в утекшие годы и мог их повторить в своих изделиях, если будет подходящий материал и инструменты. Шел он сквозь село ради встречи неизвестных машин и предметов, что гудят за тою чертой, где могучее небо сходится с деревенскими неподвижными угодьями. Шел он туда с тем сердцем, с каким крестьяне ходят в Киев, когда в них иссякает вера и жизнь превращается в дожитие.
На сельских улицах пахло гарью — это лежала зола на дороге, которую не разгребали куры, потому что их поели. Хаты стояли, полные бездетной тишины; одичалые, переросшие свою норму лопухи ожидали хозяев у ворот, на дорожках и на всех обжитых протоптанных местах, где ранее никакая трава не держалась, и покачивались, как будущие деревья. Плетни от безлюдья тоже зацвели: их обвили хмель и повитель, а некоторые колья и хворостины принялись и обещали стать рощей, если люди не вернутся. Дворовые колодцы осохли, туда, свободно переползая через сруб, бегали ящерицы отдыхать от зноя и размножаться. Захара Павловича еще немало удивило такое бессмысленное происшествие, что на полях хлеб давно умер, а на соломенных крышах изб зеленела рожь, овес, просо и шумела лебеда: они принялись из зерен в соломенных покрытиях. В село перебрались также полевые желто-зеленые птицы, живя прямо в горницах изб; воробьи же снимались с подножия тучами и выговаривали сквозь ветер крыльев свои хозяйские деловые песни.
Происхождение мастера
Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда люди приходят жить прямо из природы. Появляется человек — с тем зорким и до грусти изможденным лицом, который все может починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно. Любое изделие, от сковородки до будильника, не миновало на своем веку рук этого человека. Не отказывался он также подкидывать подметки, лить волчью дробь и штамповать поддельные медали для продажи на сельских старинных ярмарках. Себе же он никогда ничего не сделал — ни семьи, ни жилища. Летом он жил просто в природе, помещая инструмент в мешке, а мешком пользовался как подушкой — более для сохранности инструмента, чем для мягкости. От раннего солнца он спасался тем, что клал себе с вечера на глаза лопух. Зимой же он существовал на остатки летнего заработка, уплачивая церковному сторожу за квартиру тем, что звонил ночью часы. Его ничто особо не интересовало — ни люди, ни природа, — кроме всяких изделий. Поэтому к людям и полям он относился с равнодушной нежностью, не посягая на их интересы. В зимние вечера он иногда делал ненужные вещи: башни из проволоки, корабли из кусков кровельного железа, клеил бумажные дирижабли и прочее — исключительно для собственного удовольствия. Часто он даже задерживал чей-нибудь случайный заказ, — например, давали ему на кадку новые обручи подогнать, а он занимался устройством деревянных часов, думая, что они должны ходить без завода — от вращения Земли.
Происхождение мастера скачать fb2, epub, pdf, txt бесплатно
Андрей Платонов — один из самых ярких представителей русской литературы XX столетия. Написанные «в усилии к будущему», его произведения расширяют рамки языка и сознания. Литературное, научно-техническое и философское наследие А. Платонова своей масштабностью уникально в истории русской литературы советского и постсоветского периода. Повесть » Котлован » — одно из самых известных произведений А. Платонова, а также один из самых пронзительных текстов русской литературы.
Герой «бедняцкой хроники» Платонова покидает Москву, чтобы вместе с пролетариатом и колхозными тружениками строить коммунизм. Он странствует по стране с вопросом «кому в СССР жить хорошо?» Останавливаясь в разнообразных деревнях, артелях и колхозах, герой аналогичным образом рассказывает о судьбах колхозников, их передовиков и отстающих, и об успехах отдельных хозяйств. Его повествование прерывается решением поехать в Уральские степи.
В 1931 году повесть была встречена в штыки критиками. Когда книга попала на стол к Сталину, красноречивейшим его комментарием стал набор ругательств (типа «сволочь») в адрес автора, которыми он снабдил — в качестве комментария — поля книги. В редакцию журнала «Красная новь» Сталин отправил письмо, в котором охарактеризовал произведение как «рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения», потребовав наказать автора и издателей.
Во двор Московского экономического института вышел молодой нерусский человек Назар Чагатаев. Он с удивлением осмотрелся кругом и опомнился от минувшего долгого времени. Здесь, по этому двору, он ходил несколько лет, и здесь прошла его юность, но он не жалеет о ней – он взошел теперь высоко, на гору своего ума, откуда виднее весь этот летний мир, нагретый вечерним отшумевшим солнцем.
По двору росла случайная трава, в углу стоял рундук для мусора, затем находился ветхий деревянный сарай, и около него жила одинокая старая яблоня без всякого участья человека. Вскоре после этого дерева лежал самородный камень весом пудов, наверно, в сто, – неизвестно откуда, и еще далее впилось в землю железное колесо от локомобиля девятнадцатого века.
Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки.
— Естество свое берет! — заключил Пухов по этому вопросу.
После погребения жены Пухов лег спать, потому что сильно исхлопотался и намаялся. Проснувшись, он захотел квасу, но квас весь вышел за время болезни жены — и нет теперь заботчика о продовольствии. Тогда Пухов закурил — для ликвидации жажды. Не успел он докурить, а уж к нему кто-то громко постучал беспрекословной рукой.
День за днем шел человек в глубину юго-восточной степи Советского Союза. Он воображал себя паровозным машинистом, летчиком воздухофлота, геологом-разведчиком, исследующим впервые безвестную землю, и всяким другим организованным профессиональным существом — лишь бы занять голову бесперебойной мыслью и отвлечь тоску от сердца.
Он управился — уже на ходу — открыть первую причину землетрясений, вулканов и векового переустройства земного шара. Эта причина, благодаря сообразительности пешехода, заключалась в переменном астрономическом движении земного тела по опасному пространству космоса; а именно как только, хотя бы на мгновенье, земля уравновесится среди разнообразия звездных влияний и приведет в гармонию все свое сложное колебательно-поступательное движение, так встречает незнакомое условие в кипящей вселенной, и тогда движение земли изменяется, а погашаемая инерция разогнанной планеты приводит земное тело в содрогание, в медленную переделку всей массы, начиная от центра и кончая, быть может, перистыми облаками. Такое размышление пешеход почел не чем иным, как началом собственной космогонии, и нашел в том свое удовлетворение.
Андрей Платонович ПЛАТОНОВ
Мое сочинение скучно и терпеливо,
как жизнь, из которой оно сделано.
Ив. Шаронов, писатель
Платонов происхождение мастера о чем
С самого начала «мастерство» осмыслено обоими как проблема гораздо более широкая, чем только противопоставление «ремесленника» «художнику» (хотя этот аспект тоже, разумеется, присутствует). Соответственно, в булгаковских и платоновских текстах актуализирована вся парадигма значений слова «мастер»: профессионал (ср. мастерский, мастак); ремесленник (ср. мастеровой); художник (ср. маэстро); старший / наставник / учитель (ср. мэтр); лидер / господин / владыка / Творец (ср. англ. master, франц. maître); кроме того, в последнем булгаковском романе это слово вызывает ассоциации с оккультным знанием – например, масонским ритуалом (ср. магистр); значение обретает и «зеркальная» симметрия букв «М» и «W» (неслучайно в ранней редакции романа мастером именовался Воланд). В произведениях Платонова и Булгакова «мастерство» – проблема философская, антропологическая: это, так сказать, квинтэссенция «человечности». «Мастер» предстает как новый человек, взыскующий Истины, «сверхчеловек» – в конечном счете, «новый Адам». И характерно, что при всей непохожести друг на друга оба писателя смотрят на перспективы этого «демиурга» в целом скептически; предпринимая в своих произведениях глубокий анализ типа «мастера», демонстрируют его принципиальную внутреннюю кризисность.
«Мастерство» героев Платонова амбивалентно, поскольку в платоновском мире изначально двойственна сама антропологическая установка. Цивилизация здесь пребывает в вечном поиске, который стимулируется ощущением разъединенности с универсумом, сиротской оторванностью от матери-природы; пытаясь преодолеть ужас сиротства, человечество то покушается «овладеть» матерью, то по-детски припадает к ней, словно надеясь вновь оказаться в уютном материнском лоне. Разумеется, на практике эти установки выступают в причудливом единстве: позиция человека-«мастера» по отношению к бытию – сочетание агрессивно-«мужской» роли с ролью пассивно-«детской».
Идее «мастерства» как активной преобразовательной деятельности (в том числе политической) противостоит в каком-то смысле сама структура платоновского художественного мира. Так, в романе «Чевенгур» основой художественного «механизма», поддерживающего эффект амбивалентного «лирико-сатирического» авторского отношения к изображаемому, предстает принцип обратимости, зеркальной симметрии: реализуясь на разных уровнях художественной структуры, он создает образ универсума, который допускает в одно и то же время диаметрально противоположные интерпретации, но все же не поддается рационализации.
Однако нечто подобное можем сказать и о гениальных «мастерах» Булгакова. В его произведениях почти всегда актуализирована ситуация «форсированного» прорыва к Истине (действительного или мнимого); соответственно, одним из важнейших предстает тип гениальной творческой личности, причем достигшей определенных практических результатов. Характерно при этом, что художники-«творцы» существуют как бы вне творческого процесса: например, Мольер не показан как комедиограф, Пушкин – как поэт (и вообще не выведен на сцену), Мастер – как сочинитель романа.
Булгаковские гении (независимо от рода их занятий), строго говоря, не «ученые» и не «художники», но именно «мастера́»: привычные профессиональные обозначения в отношении их употребляются лишь по традиции, за неимением лучшего (так, Воланда именуют сатаной, хотя он им не является – по крайней мере, в обыденном смысле). В художественном мире Булгакова деятельность «мастера» – ученого или художника – связана с поиском способа преодолеть время (то есть выйти в вечность), а научное открытие или созданное произведение представляет собой модификацию «машины времени». В повести «Роковые яйца» Персиков открывает, а Рокк применяет луч, невероятно ускоряющий жизнедеятельность; в «Собачьем сердце» Преображенский стремится постичь тайну вечной юности (омоложение), затем едва ли не «отменяет» эволюцию – в чем ему способствует Швондер, бездумно объявляя Шарикова человеком. Рейн в пьесе «Блаженство» (соответственно, Тимофеев в «Иване Васильевиче») конструирует машину времени. В последнем булгаковском романе вариацией на ту же тему является книга, написанная Мастером – «бывшим историком»; Воланд оказывается во «временном» мире с критериями вечности, ускоряя или замедляя процессы по собственному усмотрению, – характерно, что он тоже называет себя историком, и это тождество «профессий» персонажей (вспомним также Ивана Николаевича Понырева в Эпилоге) о многом говорит.
Булгаковский тип гениального одиночки, обретающего средство изменить мир, естественно ассоциируется с мифологемой «культурного героя». Однако итоги его революционно-преобразующей деятельности, часто едва не приводящей к катастрофе («Роковые яйца», «Собачье сердце», «Блаженство» / «Иван Васильевич») на практике оказываются равны нулю: ничто в мире не меняется, и он возвращается к status quo. Устойчивый булгаковский мотив – неожиданное чудесное открытие, предстающее практически безрезультатным, чему причина не только в «инертности» мира, но и в том, что образ гения-«мастера», «культурного героя» у Булгакова оценочно двойствен, «демоничен» в исконном, архаичном смысле: сочетает «божественное» и «дьявольское» начала.
При этом поднявшиеся до высот духа булгаковские «мастера» оказываются «по-человечески» недостаточно сильны душевно; их «мессианские» устремления отягощены грехом отступничества. В «Роковых яйцах» Персиков, уподобляясь Пилату, отрекается от своего творения и тем самым предваряет судьбу Мастера 27 ; пытается оставаться нейтральным ученый-«жрец» в повести «Собачье сердце» – и, как в «Роковых яйцах», невольное открытие Преображенского, усилиями других «адаптированное» к наличным условиям, бумерангом бьет по самому его автору. Амбивалентность образа ученого, стремящегося быть «над схваткой», проявляется в пьесе «Адам и Ева».
В герое романа «Мастер и Маргарита» тоже воплощен тип ученого-«отступника» (уже не «естественника», а «обществоведа»); в каком-то смысле образ Мастера построен именно на коллизии «научного» и «художественного» типов мироощущения и поведения: текст, который герой называет своим романом, на самом деле «безусловен» и не является произведением искусства в традиционном значении. «Угадав» и зафиксировав события двухтысячелетней давности, Мастер выступил как потенциальный «культурный герой», открывший истину и наметивший новую культурную парадигму, – его роман противоречит традиционной евангельской версии событий; однако «негероическое» жизнеповедение самого Мастера не соответствует той грандиозной задаче, которую ему невольно удалось выполнить. Мотив «предательства» собственного детища звучит активнее, чем в ранних повестях: «Он мне ненавистен, этот роман. я слишком много испытал из-за него», – отказываясь от дальнейшего творчества, герой признает себя «маленьким человеком», да еще и умственно неполноценным. Именование «мастер» означает здесь сложный синтез «боговдохновенности» и «приземленности», свидетельствуя как о принадлежности к духовной аристократии, так и о растворенности в толпе ремесленников.
Автор подобного типа тождествен Творцу не метафорически, а буквально; и сущность его творческой способности непостижима. Поэтому, как уже говорилось, в произведениях Булгакова не изображается процесс творчества: Мольер в пьесе «Кабала святош» показан с «бытовой» стороны, но нет Мольера-комедиографа; напротив, в пьесе о Пушкине звучат его стихи, но сам поэт буквально, физически «отсутствует». Однако не случайно именно тринадцатая глава романа «Записки покойника» имеет заголовок «Я познаю истину»: по-видимому, и Максудова подстерегает опасность, настигшая Мастера, – опасность разрыва связей с реальностью, «ухода» из нее; Мастер совершает гражданское самоубийство, Максудов – физическое. Личность гениального творца противоречива: будучи причастно Истине, его творение, во-первых, перестает быть «произведением искусства», «артефактом»; во-вторых, являя мир, онтологически равноправный с объективной реальностью, оно оказывается «по ту сторону добра и зла» и неизбежно выводит своего создателя из круга живых. Амбивалентной формуле Платонова «Происхождение мастера» по-своему аналогично булгаковское словосочетание «Извлечение мастера» – это название 24-й главы романа «Мастер и Маргарита» обозначает освобождение героя не только от добровольного заточения в сумасшедшем доме, но и от оков социального и вообще временного и бренного, «извлечение» из круга живых, то есть умерщвление.
Не случайно наиболее комфортной средой для булгаковских «мастеров» оказывается театр – шекспировская метафора мира: не простое «художество», но точка взаимоперехода между искусством и жизнью. Здесь герой «Записок покойника» сразу чувствует себя «своим»: «– Этот мир мой. – шепнул я, не заметив, что начинаю говорить вслух». С точки зрения Максудова вечный, как мир, театр пребывает «вне времени»; поэтому максудовская пьеса, в которой заключена «истина», только тут и может существовать. Актер – фигура, объединяющая функции «творца» и «копииста»: высшее проявление творчества состоит «всего лишь» в адекватном повторении; в этом смысле тип актера не только вписан в круг «мастеров», но реализует саму глубинную сущность бытия – которое, по Булгакову, бесконечно повторяется все в новых вариациях, «играет», пародирует само себя. В финале «Мастера и Маргариты», с выходом во «вневременной» план герои выходят и из своих земных «амплуа», обретая «абсолютный», истинный облик: «Все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская нестойкая одежда».
В «исторической» реальности «театр» неизбежен; собственно, он и составляет сущность этой реальности: актерство, как и мифотворчество, – сугубо «человеческое» дело. Но, опять-таки, есть разница между «простым» актером и «мастером»: «Настоящему актеру непосредственно открыт путь к живой сущности другого, как к своей собственной. Кажется, что он соприроден всему на свете» 30 ; то же самое говорилось о герое романа «Чевенгур» – не имеющем, однако, к театру ни малейшего отношения.
Платонов неоднократно декларировал революционные взгляды – отнюдь не из конъюнктурных соображений; Булгаков же, как известно, говорил о своей приверженности «Великой Эволюции». Но, при диаметральной противоположности исходных позиций, наблюдается известное сходство выводов: оба писателя уделяют много внимания попыткам человека-«мастера» изменить мир – и в обоих случаях мир предстает в основном «непоколебимым». Булгаков в своих фабулах никогда не ограничивается лишь «посюсторонней» действительностью; его «мастерам» удается затронуть некую глубинную сущность бытия, и оно тем или иным образом «отзывается» на прикосновение, однако мир от этого все-таки не меняется, продолжая свое неуклонное движение. Что касается Платонова – усилия его «мастеров» заведомо лежат «по сю сторону» Тайны; грань остается непроницаемой: бытие не «откликается», и труды кажутся трагически бесплодными (во всяком случае, неясен критерий, по которому можно было бы судить об эффективности усилий).
Russian Literature. Amsterdam, 1999. V. 46. N 2
(публикация на сайте www.platonovseminar.com)
Происхождение мастера
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
«Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда люди приходят жить прямо из природы. Появляется человек – с тем зорким и до грусти изможденным лицом, который все может починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно. Любое изделие, от сковородки до будильника, не миновало на своем веку рук этого человека. Не отказывался он также подкидывать подметки, лить волчью дробь и штамповать поддельные медали для продажи на сельских старинных ярмарках…»
Семнадцатая беременность жены огорчила Прохора Абрамовича по хозяйственным соображениям: в эту осень меньше родилось детей в деревне, чем в прошлую, а главное — не родила тетка Марья, рожавшая двадцать лет ежегодно, за вычетом тех лет, которые наступали перед засухой. Это приметила вся деревня, и, если тетка Марья ходила порожняя, мужики говорили: «Ну, Марья нынче девкой ходит — летом голод будет».
В этот год Марья тоже ходила худой и свободной.
Семнадцатая беременность жены огорчила Прохора Абрамовича по хозяйственным соображениям: в эту осень меньше родилось детей в деревне, чем в прошлую, а главное — не родила тетка Марья, рожавшая двадцать лет ежегодно, за вычетом тех лет, которые наступали перед засухой. Это приметила вся деревня, и, если тетка Марья ходила порожняя, мужики говорили: «Ну, Марья нынче девкой ходит — летом голод будет».
В этот год Марья тоже ходила худой и свободной.
Со станции иногда доносился гул эшелонов. Гремели чайники, и странными голосами говорили люди, как чужие племена.
— Кочуют! — прислушивался Захар Павлович. — До чего-нибудь докочуются.
Разочарованный старостью и заблуждениями всей своей жизни, он ничуть не удивился революции.
— Революция легче, чем война, — объяснял он Саше. — На трудное дело люди не пойдут: тут что-нибудь не так.
Теперь Захара Павловича невозможно было обмануть, и он, ради безошибочности, отверг революцию.
Он всем мастеровым говорил, что у власти опять умнейшие люди дежурят — добра не будет.
До самого октября месяца он насмехался, в первый раз почувствовав удовольствие быть умным человеком. Но в одну октябрьскую ночь он услышал стрельбу в городе и всю ночь пробыл на дворе, заходя в горницу лишь закурить. Всю ночь он хлопал дверями, не давая заснуть жене.
Захар Павлович стоял посреди двора с пылающей цигаркой, поддакивая дальней стрельбе.
«Неужели это так?» — спрашивал себя Захар Павлович и уходил закуривать новую цигарку.
— Ложись, леший! — советовала жена.
— Саша, ты не спишь? — волновался Захар Павлович. — Там дураки власть берут, может, хоть жизнь поумнеет.
Со станции иногда доносился гул эшелонов. Гремели чайники, и странными голосами говорили люди, как чужие племена.
— Кочуют! — прислушивался Захар Павлович. — До чего-нибудь докочуются.
Разочарованный старостью и заблуждениями всей своей жизни, он ничуть не удивился революции.
— Революция легче, чем война, — объяснял он Саше. — На трудное дело люди не пойдут: тут что-нибудь не так.
Теперь Захара Павловича невозможно было обмануть, и он, ради безошибочности, отверг революцию.
Он всем мастеровым говорил, что у власти опять умнейшие люди дежурят — добра не будет.
До самого октября месяца он насмехался, в первый раз почувствовав удовольствие быть умным человеком. Но в одну октябрьскую ночь он услышал стрельбу в городе и всю ночь пробыл на дворе, заходя в горницу лишь закурить. Всю ночь он хлопал дверями, не давая заснуть жене.
Захар Павлович стоял посреди двора с пылающей цигаркой, поддакивая дальней стрельбе.
«Неужели это так?» — спрашивал себя Захар Павлович и уходил закуривать новую цигарку.
— Ложись, леший! — советовала жена.
— Саша, ты не спишь? — волновался Захар Павлович. — Там дураки власть берут, может, хоть жизнь поумнеет.
Захар Павлович начал расспрашивать партийного человека о революции. Тот отвечал между делом, озабоченный чем-то более серьезным.
— Рабочие патронного завода вчера забастовали, а в казармах произошел бунт. Понял? А в Москве уже вторую неделю у власти стоят рабочие и беднейшие крестьяне.
Партийный человек отвлекся телефоном. «Нет, не могу, — сказал он в трубку. — Сюда приходят представители масс, надо же кому-нибудь информацией заниматься!»
— Что ну? — вспомнил он. — Партия туда послала представителей оформить движение, и ночью же нами были захвачены жизненные центры города.
Захар Павлович ничего не понимал.
— Да ведь это солдаты и рабочие взбунтовались, а вы-то здесь при чем? Пускай бы они своей силой и дальше шли!
Захар Павлович даже раздражался.
— Ну, товарищ рабочий, — спокойно сказал член партии, — если так рассуждать, то у нас сегодня буржуазия уже стояла бы на ногах и с винтовкой в руках, а не была бы Советская власть.
— В Москве нет беднейших крестьян, — усомнился Захар Павлович.
Мрачный партийный человек еще более нахмурился: он представил себе все великое невежество масс и то, сколько для партии будет в дальнейшем возни с этим невежеством
Захар Павлович начал расспрашивать партийного человека о революции. Тот отвечал между делом, озабоченный чем-то более серьезным.
— Рабочие патронного завода вчера забастовали, а в казармах произошел бунт. Понял? А в Москве уже вторую неделю у власти стоят рабочие и беднейшие крестьяне.
Партийный человек отвлекся телефоном. «Нет, не могу, — сказал он в трубку. — Сюда приходят представители масс, надо же кому-нибудь информацией заниматься!»
— Что ну? — вспомнил он. — Партия туда послала представителей оформить движение, и ночью же нами были захвачены жизненные центры города.
Захар Павлович ничего не понимал.
— Да ведь это солдаты и рабочие взбунтовались, а вы-то здесь при чем? Пускай бы они своей силой и дальше шли!
Захар Павлович даже раздражался.
— Ну, товарищ рабочий, — спокойно сказал член партии, — если так рассуждать, то у нас сегодня буржуазия уже стояла бы на ногах и с винтовкой в руках, а не была бы Советская власть.
— В Москве нет беднейших крестьян, — усомнился Захар Павлович.
Мрачный партийный человек еще более нахмурился: он представил себе все великое невежество масс и то, сколько для партии будет в дальнейшем возни с этим невежеством
Захар Павлович целые сутки сидел с Сашей на вокзале, поджидая попутного эшелона, и искурил три фунта махорки, чтобы не волноваться. Они уже обо всем переговорили, кроме любви. О ней Захар Павлович сказал стесняющимся голосом предупредительные слова:
— Ты ведь, Саш, уже взрослый мальчик — сам все знаешь. Главное, не надо этим делом нарочно заниматься — это самая обманчивая вещь: нет ничего, а что-то тебя как будто куда-то тянет, чего-то хочется. У всякого человека в нижнем месте целый империализм сидит.
Александр не мог почувствовать империализма в своем теле, хотя нарочно вообразил себя голым.
Захар Павлович целые сутки сидел с Сашей на вокзале, поджидая попутного эшелона, и искурил три фунта махорки, чтобы не волноваться. Они уже обо всем переговорили, кроме любви. О ней Захар Павлович сказал стесняющимся голосом предупредительные слова:
— Ты ведь, Саш, уже взрослый мальчик — сам все знаешь. Главное, не надо этим делом нарочно заниматься — это самая обманчивая вещь: нет ничего, а что-то тебя как будто куда-то тянет, чего-то хочется. У всякого человека в нижнем месте целый империализм сидит.
Александр не мог почувствовать империализма в своем теле, хотя нарочно вообразил себя голым.
— Хоть они и большевики и великомученики своей идеи, — напутствовал Захар Павлович, — но тебе надо глядеть и глядеть. Помни — у тебя отец утонул, мать неизвестно кто, миллионы людей без души живут, — тут великое дело. Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться.
— Хоть они и большевики и великомученики своей идеи, — напутствовал Захар Павлович, — но тебе надо глядеть и глядеть. Помни — у тебя отец утонул, мать неизвестно кто, миллионы людей без души живут, — тут великое дело. Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться.