Как хорошо что некого винить бродский
«Воротишься на родину. Ну что ж…». Мастерская.
Шеф-редактор журнала «Часть речи» Леонид Клейн читает стихотворение И. Бродского «Воротишься на родину. Ну что ж…». Творческий коллектив журнала делится своими впечатлениями и анализирует его.
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спас ибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не с вязан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на с вете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на с вете одному
идти пешком с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину с пеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
Илья: Стихотворение И. Бродского «Воротишься на родину. Ну что ж…» вошло в цикл «Июльское интермеццо». Название цикла определило форму и характер вошедших в него текстов как «контрастирующих вставок» в художественное пространство и художественное время.
Маша: Интересно рассматривать этот текст как отсылку к пушкинским строкам из шестой главы «Евгения Онегина»:
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился. и вполне;
Довольно! С яс ною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть, —
лермонтовскому «За все, за все тебя благодарю я…» и, может быть, даже «Дару» Набокова (так как там особенно ярко эта тема подсвечивается со стороны проблемы писателя, его творчества и быта и проблемы самоощущения эмигранта). Думаю, что лирическому герою Бродского по практически христианскому смирению ближе строки Пушкина. Реплика Лермонтова же является очевидной дерзостью. А набоковский герой слишком прямолинейно рад выгодам от своих невзгод.
Илья: В свою очередь, написанная в 1979 песня «Пиратская лирическая» Б. Окуджавы оказывается литературной репликой на стихотворение И. Бродского «Воротишься на родину. Ну что ж…»:
Когда воротимся мы в Портленд,
Нас примет Родина в объятья.
Да только в Портленд воротиться
Не дай нам, Боже, никогда.
Принципиально индивидуалистическое «воротишься» сменяется принципиально братским «воротимся мы», малая «родина» сменяется большой «Родиной», а возможность возвращения сменяется невозможностью — «воротиться: нам не придется никогда = не дай нам, Боже, никогда».
Илья: Начало стихотворения «Воротишься на родину. Ну что ж…» является «языковым ключом», позволяющим автору войти в художественное пространство и время. Так, например, эта фраза формально и тематически накладывается на фрагмент фразы главного героя пьесы Грибоедова, которая, в свою очередь, указывает на включение грибоедовского текста в литературную традицию: «Когда постранствуешь, воротишься домой, // И дым Отечества нам сладок и приятен (Гомер–Овидий–Державин)» = «Воротишься на родину. Ну что ж…». Сам выбор и Грибоедовым, и Бродским глагола «воротиться» из синонимического ряда «вернуться, возвратиться, воротиться» не случаен, поскольку определяет разговорный тон, т.е. создает иллюзию разговора при отсутствии понимающих собеседников. Текстуальное «наложение» задается совмещенной с темой странствий темой одиночества, формальным выражением которой становится синтаксическая конструкция с глаголом 2-го лица, прочитывающаяся и как определенно-личная, и как обобщенно-личная.
Маша: Интересно, как в стихотворении используются формы глаголов, построение предложений. Они отражают характер, тон размышлений, которым предается герой стихотворения. Начинается с формы будущего времени «воротишься», которая в данном случае подразумевает под собой также и возможность употребления в значении повелительного наклонения, так как четверостишие, обрамленное этим глаголом, содержит еще и повелительные форму «гляди», «купи». Ряд таких форм продолжается в следующей строфе: «смотри», «думай». Может быть, эта особенность передает директивность, с которой ассоциируется у героя родина.
Применение будущего времени в художественных текстах вообще очень интересно. В каком-то смысле прошлое время в литературе, с моей точки зрения, гораздо менее определенное и дающее больше возможностей прочтений по сравнению с будущим временем. Будущее время и категории достоверности, определенности, смысловой вариативности текста – очень интересная тема.
Леонид: Больше всего в этом стихотворении «цепляют» еле видимые сдвиги, изменения привычных, устоявшихся языковых форм. Поэт вроде бы не нарушает никаких норм, при этом самые простые фразы приобретают новое звучание и новые оттенки смысла. «Кому теперь в друзья ты попадешь?» Попасть можно впросак, можно в сети, в лапы к врагу, в аварию, в неудобное положение, наконец. Но «в друзья»? Это означает, что лирический герой пассивен, он не выбирает этих друзей, да и друзья ли они в самом деле? Или это просто очередные ненужные и праздные знакомства, по инерции называемые дружбой?
Илья: Тема странствий, переданная через корреляцию словосочетаний «воротишься домой» = «воротишься на родину…. на родину спеша», раскрывает тему родины как тему «малой» родины. Однако, открыв прецедентной фразой текст, Бродский дальше демонстрирует принципиальную особенность своего одиночества как соединения трагизма и избранничества.
Леонид: Человек хочет сбросить с себя путы пустых и обременительных связей, хочет насладиться одиночеством: «…во всем твоя одна, твоя вина, // и хорошо…» Удивительно в этой строчке употреблено слово «одна». Вина одна в том смысле, в каком мы говорим, например, «любовь одна лишь виновата», имея в виду, что виновата ТОЛЬКО любовь. Но у Бродского слышны и другие обертоны значения. Вина вообще одна, другой нет, герой больше ни в чем и ни перед кем не виноват. Но и это еще не все. «Вина одна» — это еще и некое одиночество вины, она одна, как и сам лирический герой.
Маша: «Во всем твоя одна, твоя вина, //и хорошо. Спасибо. Слава Богу» — кульминация стихотворения. Эти строки являются и поворотным моментом: автор переходит к использованию безличных конструкций, обыгрывающих слово-отношение «хорошо». Центральной точкой стихотворения является корень «вин». После кульминации он эволюционирует из своего тварного, материального значения «вина» как напитка («Воротишься, купи себе на ужин // какого-нибудь сладкого вина») в значение более личное.
Это превращение «вина» в «вину», обращение к Богу, а также последующие «игры» со «светом» и «тьмой» в тексте говорят о возможности найти в тексте и пласт, связанный с обыгрыванием библейских образов.
После кульминации-прорыва лирический герой будто срывается на личные, сокровенные размышления, приходя в конце стихотворения к переосмыслению его начала «Как хорошо, на родину спеша, // поймать себя в словах неоткровенных».
Илья: Парадигму одиночества у Бродского составляют отрицательные местоимения: «до смерти любить тебя никто на свете не обязан», некого винить, никем не связан; «во тьму ничья рука тебя не провожала». При этом столь детально представленное одиночество оценивается поэтом положительно — «хорошо». Тем самым возникает смысловой оксюморон, формально усиленный анафорой «как хорошо». Особая тональность стихотворения определяется ритмическими перебивами, маркирующими напряженность внутренней речи поэта.
Леонид: «Как хорошо, что ты никем не связан». Нам привычнее сказать «ничем не связан», но в стихотворении именно «никем», и это означает не только отсутствие связей, но и то, что героя никто не удерживает, не связывает.
«До смерти любить тебя никто на свете не обязан» — тут опять прорастает новый смысл из-под привычного трафаретного словосочетания. «До смерти любить» — это значит любить очень сильно. Но у Бродского все проще, прозаичнее, тише. «До смерти» — это значит в буквальном смысле до конца жизни, до смерти.
Леонид: И как только лирический герой освободился полностью, разорвал связи с другими людьми, почувствовал и прочувствовал «сиротство как блаженство» (Ахмадулина), как только он отрешился от мира… он может ВНОВЬ к этому миру обратиться, прислушаться к нему и к себе и «вдруг понять, как медленно душа заботится о новых переменах».
Какое слово здесь важнее: «медленно» или «заботиться»? На чем нужно сделать смысловой и интонационный акцент? Кажется, важно и то и другое. Душа воспринимает новое, «заботится о переменах», но делает это медленно, постепенно осваиваясь в новой обстановке. Не хочется вылезать из уютной раковины одиночества, но лирический герой СПЕ-ШИТ на родину, сам того не замечая и почти боясь себе в этом признаться…
Иосиф Бродский
Воротишься на родину. Ну что ж. (+ Анализ)
Из цикла «Июльское интермеццо»
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому ещё ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадёшь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу,
во всём твоя, одна твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
Анализ стихотворения Бродского
«Воротишься на родину. Ну что ж…»
Летом 1961 года Бродский работал над циклом «Июльское интермеццо», состоящим из девяти стихотворений. Лирическая серия тесно связана с тем, что тогда происходило в жизни Иосифа Александровича. В частности, речь идет об отъезде друга в горы, присоединении самого поэта к якутской геологической экспедиции и возвращении из нее. Цикл, оправдывая название, представляет собой интермеццо, то есть маленькое самостоятельное произведение, расположившееся между двумя крупными поэмами Иосифа Александровича – «Шествием» и «Петербургским романом».
Стихотворение «Воротишься на родину. Ну что ж…» по интонации сильно контрастирует с остальной серией. Здесь в первый раз появляется автоирония Бродского, характерная для дальнейшего его творчества. Поэт словно глядит на себя со стороны, оценивает, делает выводы. Есть у этого произведения и еще одна замечательная особенность. Оно считается первым ямбическим стихотворением Иосифа Александровича, где нашло применение интонационное членение. По множеству признаков стихотворение близко к лирическому циклу «Песни счастливой зимы», написанному через пару-тройку лет. «Воротишься на родину. Ну что ж…» – воплощение тотального отчуждения от окружающего мира, представленного одновременно в качестве глубоко интимного чувства и сознательной позиции, единственно возможного метода существования.
Я не то что схожу с ума, но устал за лето…
У лирики Бродского есть важная характерная черта – многие его произведения продолжают чужую поэтическую речь. Значительная часть стихотворений начинается с так называемого «затакта». Относится это и к «Воротишься на родину. Ну что ж…». Роль «затактового текста» играет романс Вертинского «Без женщин», датированный 1940 годом. Во время написания цикла «Июльское интермеццо» песни Александра Николаевича вновь стали звучать на территории Советского Союза. В начале 50-х ему даже разрешили выступить в крупном концертном зале Москвы – «России». Если сравнивать стихотворение Бродского и романс Вертинского, становится понятно, что они олицетворяют совершенно разные эпохи. Произведение Александра Николаевича отличает иронично-манерная салонность. Иосиф Александрович использует скупую, горькую интонацию. В романсе «Без женщин» находится место простому шотландскому виски и уютному холостяцкому flat’у. В стихотворении «Воротишься на родину. Ну что ж…» – дешевому вину и пешим прогулкам от вокзала. На контрасте двух эпох и строится напряженный поэтический диалог-отталкивание.
Иосиф Бродский. Любимые стихи ( 12 ). Часть 1
Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него, и потом сотри.
Заспорят ночью мать с отцом.
И фразы их с глухим концом
велят, не открывая глаз,
застыть к стене лицом.
Рыдает мать, отец молчит.
И козодой во тьме кричит.
Часы над головой стучат,
и в голове — стучит.
Их разговор бросает в дрожь
не оттого, что слышишь ложь,
а потому, что — их дитя —
ты сам на них похож:
молчишь, как он (вздохнуть нельзя),
как у нее, ползет слеза.
«Разбудишь сына». — «Нет, он спит».
Лежит, раскрыв глаза!
И слушать грех, и грех прервать.
Не громче, чем скрипит кровать,
в ночную пору то звучит,
что нужно им и нам скрывать.
Wystan Hugh Auden «Funeral blues» (1940)
Stop all the clocks, cut off the telephone,
Prevent the dog from barking with a juicy bone,
Silence the pianos and with muffled drum
Bring out the coffin, let the mourners come.
Let aeroplanes circle moaning overhead
Scribbling on the sky the message He is Dead
Put crepe bows round the white necks of the public doves,
Let the traffic policeman wear black cotton gloves.
He was me North, my South, my East and West,
My working week and my Sunday rest,
My noon, my midnight, my talk, my song
I thought that love would last for ever, I was wrong.
The stars are not wanted now: put out every one;
Pack up the moon and dismantle the sun;
Pour away the ocean and sweep up the wood,
For nothing now can ever come to any good.
Перевод Иосифа Бродского «Похоронный блюз»
Часы останови, забудь про телефон
И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль; под барабана дробь
И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.
Пускай аэроплан, свой объясняя вой,
Начертит в небесах “Он мертв” над головой,
И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,
Регулировщики – в перчатках черных пусть.
Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
Слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.
Созвездья погаси и больше не смотри
Вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.
Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существование для тебя.
. В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения. Увы,
тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
Прощай, позабудь – и не обессудь,
А письма сожги, как мост.
Да будет мужественным твой путь,
Да будет он прям и прост!
Да будет во мгле для тебя гореть
Звездная мишура,
Да будет надежда ладони греть
У твоего костра.
Да будут метели, снега и дожди
Да бешеный рев огня!
Да будет удач у тебя впереди
Больше, чем у меня.
Да будет могуч и прекрасен бой,
Кипящий в моей груди.
Я счастлив за тех, которым с тобой,
Может быть, по пути!
Прощай, позабудь – и не обессудь,
А письма сожги, как мост.
Да будет мужественным твой путь,
Да будет он прям и прост!
Топилась печь. Огонь дрожал во тьме.
Древесные угли чуть-чуть искрились.
Но мысли о зиме, о всей зиме,
каким-то странным образом роились.
Какой печалью нужно обладать,
чтоб вместо парка, что за три квартала,
пейзаж неясный долго вспоминать,
но знать, что больше нет его; не стало.
Стоят стволы, стоят кусты в ночи.
Вдали холмы лежат во тьме угрюмо.
Луна горит, как весь огонь в печи,
и жжет стволы. Но только нет в ней шума.
Мои мечты и чувства в сотый раз
Идут к тебе дорогой пилигримов»
В. Шекспир
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
. И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
Мои слова, я думаю, умрут,
и время улыбнется, торжествуя,
сопроводив мой безотрадный труд
в соседнюю природу неживую.
Классический балет есть замок красоты,
чьи нежные жильцы от прозы дней суровой
пиликающей ямой оркестровой
отделены. И задраны мосты.
В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад,
и, крылышкуя скорописью ляжек,
красавица, с которою не ляжешь,
одним прыжком выпархивает в сад.
Мы видим силы зла в коричневом трико,
и ангела добра в невыразимой пачке.
И в силах пробудить от элизийской спячки
овация Чайковского и Ко.
В зрачках городовых желтели купола.
В каких рождались, в тех и умирали гнездах.
И если что-нибудь взлетало в воздух,
то был не мост, а Павлова была.
Как славно ввечеру, вдали Всея Руси,
Барышникова зреть. Талант его не стерся!
Усилие ноги и судорога торса
с вращением вкруг собственной оси
Скажи, зачем узор
такой был даден
тебе всего лишь на день
в краю озер,
чья амальгама впрок
хранит пространство?
А ты лишаешь шанса
столь краткий срок
попасть в сачок,
затрепетать в ладони,
в момент погони
пленить зрачок.
Не ощущая, не
дожив до страха,
ты вьешься легче праха
над клумбой, вне
похожих на тюрьму
с ее удушьем
минувшего с грядущим,
и потому
когда летишь на луг
желая корму,
приобретает форму
сам воздух вдруг.
Так делает перо,
скользя по глади
расчерченной тетради,
не зная про
судьбу своей строки,
где мудрость, ересь
смешались, но доверясь
толчкам руки,
в чьих пальцах бьется речь
вполне немая,
не пыль с цветка снимая,
но тяжесть с плеч.
Ты лучше, чем Ничто.
Верней: ты ближе
и зримее. Внутри же
на все сто
ты родственна ему.
В твоем полете
оно достигло плоти;
и потому
ты в сутолоке дневной
достойна взгляда
как легкая преграда
меж ним и мной.
Иосиф Бродский — Воротишься на родину: Стих
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
Иосиф Бродский — Гость: Стих
Глава 1
Друзья мои, ко мне на этот раз.
Вот улица с осенними дворцами,
но не асфальт, покрытая торцами,
друзья мои, вот улица для вас.
Здесь бедные любовники, легки,
под вечер в парикмахерских толпятся,
и сигареты белые дымятся,
и белые дрожат воротники.
Вот книжный магазин, но небогат
любовью, путешествием, стихами,
и на балконах звякают стаканы,
и занавеси тихо шелестят.
Я обращаюсь в слух, я обращаюсь в слух,
вот возгласы и платьев шум нарядный,
как эти звуки родины приятны
и коротко желание услуг.
Все жизнь не та, все, кажется, на сердце
лежит иной, несовременный груз,
и все волнует маленькую грудь
в малиновой рубашке фарисейства.
Зачем же так. Стихи мои — добрей.
Скорей от этой ругани подстрочной.
Вот фонари, под вывеской молочной
коричневые крылышки дверей.
Вот улица, вот улица, не редкость —
одним концом в коричневую мглу,
и рядом детство плачет на углу,
а мимо все проносится троллейбус.
Когда-нибудь, со временем, пойму,
что тоньше, поучительнее даже,
что проще и значительней пейзажа
не скажет время сердцу моему.
Но до сих пор обильностью врагов
меня портрет все более заботит.
И вот теперь по улице проходит
шагами быстрыми любовь.
Не мне спешить, не мне бежать вослед
и на дорогу сталкивать другого,
и жить не так. Но возглас ранних лет
опять летит.- Простите, ради Бога.
Постойте же. Вдали Литейный мост.
Вы сами видите — он крыльями разводит.
Постойте же. Ко мне приходит гость,
из будущего времени приходит.
Глава 2
Теперь покурим белых сигарет,
друзья мои, и пиджаки наденем,
и комнату на семь частей поделим,
и каждому достанется портрет.
Да, каждому портрет. Друзья, уместно ль
заметить вам, вы знаете, друзья,
приятеля теперь имею я…
Вот комната моя. Из переездов
всегда сюда. Родители, семья,
а дым отечественный запах не меняет.
…Приятель чем-то вас напоминает…
Друзья мои, вот комната моя.
Здесь родина. Здесь — будто без прикрас,
здесь — прошлым днем и нынешним театром,
но завтрашний мой день не здесь. О, завтра,
друзья мои, вот комната для вас.
Вот комната любви, диван, балкон,
и вот мой стол — вот комната искусства.
А по торцам грузовики трясутся
вдоль вывесок и розовых погон
пехотного училища. Приятель
идет ко мне по улице моей.
Вот комната, не знавшая детей,
вот комната родительских кроватей.
А что о ней сказать? Не чувствую ее,
не чувствую, могу лишь перечислить.
Вы знаете… Ах нет… Здесь очень чисто,
все это мать, старания ее.
Вы знаете, ко мне… Ах, не о том,
о комнате с приятелем, с которым…
А вот отец, когда он был майором,
фотографом он сделался потом.
Друзья мои, вот улица и дверь
в мой красный дом, вот шорох листьев мелких
на площади, где дерево и церковь
для тех, кто верит Господу теперь.
Друзья мои, вы знаете, дела,
друзья мои, вы ставите стаканы,
друзья мои, вы знаете — пора,
друзья мои с недолгими стихами.
Друзья мои, вы знаете, как странно…
Друзья мои, ваш путь обратно прост.
Друзья мои, вот гасятся рекламы.
Вы знаете, ко мне приходит гость.
Посоветуйте лучшие стихи Бродского.
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому ещё ты нужен,
Кому теперь в друзья ты попадёшь?
Воротишься, купи себе на ужин
Какого-нибудь сладкого вина,
Смотри в окно и думай понемногу:
Во всём твоя, одна твоя вина,
И хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
Как хорошо, что ты никем не связан,
Как хорошо, что до смерти любить
Тебя никто на свете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму
Ничья рука тебя не провожала,
Как хорошо на свете одному
Идти пешком с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину спеша,
Поймать себя в словах неоткровенных
И вдруг понять, как медленно душа
Заботится о новых переменах.
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим «ты»,
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.
И ещё
В горах
1
Голубой саксонский лес
Снега битого фарфор.
Мир бесцветен, мир белес,
точно извести раствор.
Белых склонов тишь да гладь.
Стук в долине молотка.
Склонность гор к подножью дать
может кровли городка.
Горный пик, доступный снам,
фотопленке, свалке туч.
Склонность гор к подножью, к нам,
суть изнанка ихних круч.
В туче прячась, бродит Бог,
ноготь месяца грызя.
Как пейзажу с места вбок,
нам с ума сойти нельзя.
Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы,
С каждым новым страданьем забывая былые невзгоды,
И встречая, как новость, эти раны и боль поминутно,
Беспокойно вступая в туманное новое утро. » (Посвящение Глебу Горбовскому)
Евгению Рейну, с любовью
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой,
плывет в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несет сочельник
над головою.
Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
Почитайте критику о стихах, о Бродском. А потом прочтите сами стихи. Я, честно говоря, не великая его поклонница, хотя безусловную гениальность автора ни в коей мере не отрицаю.
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Поздравляю себя
с этой ранней находкой, с тобою,
поздравляю себя
с удивительно горькой судьбою,
с этой вечной рекой,
с этим небом в прекрасных осинах,
с описаньем утрат за безмолвной толпой магазинов.
(это только кусочек из стихотврения).
Иосиф Бродский
ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ В ЯЛТЕ
Январь в Крыму. На черноморский брег
зима приходит как бы для забавы:
не в состояньи удержаться снег
на лезвиях и остриях атавы.
Пустуют ресторации. Дымят
ихтиозавры грязные на рейде,
и прелых лавров слышен аромат.
«Налить вам этой мерзости? » «Налейте».
Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы
Вместе они любили
сидеть на склоне холма.
Оттуда видны им были
церковь, сады, тюрьма.
Оттуда они видали
заросший травой водоем.
Сбросив в песок сандалии,
сидели они вдвоем.
Руками обняв колени,
смотрели они в облака.
Внизу у кино калеки
ждали грузовика.
Мерцала на склоне банка
возле кустов кирпича.
Над розовым шпилем банка
ворона вилась, крича.
Машины ехали в центре
к бане по трем мостам.
Колокол звякал в церкви:
электрик венчался там.
А здесь на холме было тихо,
ветер их освежал.
Кругом ни свистка, ни крика.
Только комар жжужал.
По разным склонам спускались,
случалось боком ступать.
Кусты перед ними смыкались
и расступались опять.
Скользили в траве ботинки,
меж камней блестела вода.
Один достигал тропинки,
другой в тот же миг пруда.
Был вечер нескольких свадеб
(кажется, было две).
Десяток рубах и платьев
маячил внизу в траве.
Уже закат унимался
и тучи к себе манил.
Пар от земли поднимался,
а колокол все звонил.
Внезапно кусты распахнулись,
кусты распахнулись вдруг.
Как будто они проснулись,
а сон их был полон мук.
Кусты распахнулись с воем,
как будто раскрылась земля.
Пред каждым возникли двое,
железом в руках шевеля.
Один топором был встречен,
и кровь потекла по часам,
другой от разрыва сердца
умер мгновенно сам.
Убийцы тащили их в рощу
(по рукам их струилась кровь)
и бросили в пруд заросший.
И там они встретились вновь.
Еще пробирались на ощупь
к местам за столом женихи,
а страшную весть на площадь
уже принесли пастухи.
Вечерней зарей сияли
стада густых облаков.
Коровы в кустах стояли
и жадно лизали кровь.
Электрик бежал по склону
и шурин за ним в кустах.
Невеста внизу обозленно
стояла одна в цветах.
Старуха, укрытая пледом,
крутила пред ней тесьму,
а пьяная свадьба следом
за ними неслась к холму.
Сучья под ними трещали,
они неслись, как в бреду.
Коровы в кустах мычали
и быстро спускались к пруду.
И вдруг все увидели ясно
(царила вокруг жара):
чернела в зеленой ряске,
как дверь в темноту, дыра.
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.
О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.
Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
О слепых музыкантах
Слепые блуждают
ночью.
Ночью намного проще
перейти через площадь.
Слепые живут
наощупь,
трогая мир руками,
не зная света и тени
и ощущая камни:
из камня делают
стены.
За ними живут мужчины.
Женщины.
Дети.
Деньги.
Поэтому
несокрушимые
лучше обойти
стены.
А музыка — в них
упрётся.
Музыку поглотят камни.
И музыка
умрёт в них,
захватанная руками.
Плохо умирать ночью.
Плохо умирать
наощупь.
Так, значит, слепым — проще.
Слепой идёт
через площадь.